Закрываю глаза и мысленно сосредотачиваюсь на Давиде Гофштейне. «Быть человеком так печально-сладко. Глубокой ночью…»[1], – беззвучно повторяю я.
Потом сосредотачиваюсь на бронированном армейском бульдозере D-9, который произвел на меня незабываемое впечатление в ЦАХАЛе.
«Кемо ди-найн, кули плада,[2] – говорю я про себя. – Хочу быть твердым, как Ди-найн, и сильным, как Ди-найн».
Открываю глаза и не понимаю, что вижу; перед глазами – круги, в ушах – звон. Наконец всё становится на свои места:
– Чё ты, блядь, глаза вылупил, морда жидовская?! – доносится до меня. – Отвечай, когда тебя спрашивают!
Я сижу на табурете. Передо мной – следователь. Нет, не просто следователь, а начальник Следственной части по особо важным делам МГБ СССР генерал-майор Александр Леонов. То, что надо.
– Ну что, довыёбывался? – угрожающе и в то же время задумчиво вопрошаю я начальника Следственной части по особо важным делам, с некоторым трудом шевеля разбитыми гофштейновскими губами, но без малейшего намека на гофштейновскую интеллигентность и на его еврейский акцент. Чуть подумав, презрительно добавляю: – Поценю.
Леонов поймет, ведь он, как и Гофштейн, родом с Украины.
Теперь наступает его очередь вылупить глаза. Встаю с табурета и делаю шаг к нему. В его глазах мелькает что-то отдаленно похожее на понимание. Он нажимает кнопку вызова охраны. Но уже поздно. Я хватаю его правой рукой за ворот форменного кителя.
Вырваться он уже не сможет, хотя пытается, а за спиной уже слышен топот караульных. Я притягиваю Леонова к себе и бью головой в нос. Раздается приятный хруст, и его тело обмякает. На меня брызжет кровь.
Черт! Забыл, что я – кули плада. Я просто хотел свалить его на пол, а потом аккуратно наступить всем весом Ди-найн на его правое колено, потом на левое колено, потом на правый локоть, потом на левый локоть. Больше ничего. Пусть себе живет дальше. Но сделанного уже не исправить. А жаль. Очень жаль!
Очень-очень жаль!
Поворачиваюсь к охранникам. Их всего двое. Они еще ничего не поняли. И уже не успеют понять. Я не собираюсь над ними измываться. Это не доставит мне никакого удовольствия. Они просто тупые исполнители. Садисты не более всех прочих.
Наклоняюсь над трупами, беру пистолеты и кладу на стол. Перекидной календарь на столе покойного, увы, начальника Следственной части по особо важным делам открыт на 15 декабря 1948 года. Среда.
Я успел. На следующий день Гофштейн сломался бы и подписал показания против других членов Еврейского антифашистского комитета, включая уже убитого Михоэлса. Он держался целых три месяца.
Не могу ручаться, что я продержался бы дольше. Недаром сказал рабби Гилель: «Не суди ближнего своего, пока не окажешься на его месте». Я готов на время стать Гофштейном, будучи кемо Ди-найн, кули плада, но не хотел бы оказаться на его месте.
Жаль, что Леонову так повезло. Он даже ничего толком не успел понять.
Жаль.
Вынимаю обоймы и сую их в карман. Два пистолета оставляю на столе, а один снимаю с предохранителя и досылаю патрон. Пистолет непривычный. Мне никогда прежде не приходилось стрелять из ТТ, но уж что есть.
Открываю дверь и выхожу в коридор. Что теперь? Рассчитаться с генерал-майором МГБ Александром Леоновым, как он того заслуживал, не получилось. Значит, на выход.
Я не тороплюсь, хотя ко мне бегут. Торопиться уже некуда. Второй возможности рассчитаться со следователем, увы, не будет.
Спокойно иду по длинному коридору к лестнице. На меня бросаются, но я прохожу сквозь них, как нож сквозь масло, оставляя за собой трупы и тех, кто потом будет завидовать трупам.
Когда в меня начинают стрелять, стреляю в ответ, не целясь, но всё-таки в кого-то попадаю. В меня тоже попадают, пули отскакивают от меня – кули плада. Это неприятно, они царапают кожу, но не более того. Временами задерживаюсь, чтобы наполнить карманы новыми обоймами вместо расстрелянных.
Так весело в этом здании на Лубянке не было давно.
Может быть, никогда.
На ступеньках лестницы, ведущей на первый этаж, мои ноги начинают скользить.
Приходится идти осторожно, чтобы не упасть. Одежда на мне изорвана пулями и заляпана кровью. Ударом ноги вышибаю тяжелую дверь и выхожу на площадь Дзержинского. Снаружи прохладно. Идет снег. Напротив меня на месте «Детского Мира» возвышается незнакомое здание.
Я знаю, что это Лубянский пассаж.
Его снесли в 1953 году, вскоре после расстрела Еврейского антифашистского комитета.
И только потом на его месте построили «Детский мир».
Вспоминаю, как дедушка Арон купил мне однажды в «Детском мире» на площади Дзержинского игрушечную космическую ракету с надписью «Восток». Размером с детскую ладонь, мою ладонь.
Я ступаю по белому снегу, оставляя на нем алые следы.
Идти некуда.
Мне некуда идти в этом городе и в этой стране.
Авторский перевод с идиша