Юрий Ряшенцев

С днем рождения!

Митя, дорогой, пишу тебе из Переделкина, где сижу с весны на даче, через два забора от пастернаковской. Это нежданное соседство – повод для всяческих моих размышлений.

Как ты знаешь, у Пастернака был телефонный разговор со Сталиным по поводу ареста Мандельштама. Борис Леонидович выразил желание встретиться с вождем, чтобы поговорить с ним. «О чем?» – спросил Сталин. «О жизни и смерти», – ответил Пастернак. Сталин повесил трубку.

Понятно нежелание человека, у которого смерть была основной составляющей его профессии, говорить о смерти с человеком, основой профессии которого была жизнь.

Вспомнив об этом, подумал о том, какой я счастливый. У меня, несмотря на возраст, ещё есть несколько человек, с которыми можно поговорить о жизни и смерти: Юлик Ким, Марк Розовский, Давид Тухманов, Илья Фаликов. Ты. Я даже думаю, что из всех мною перечисленных ты в силу своей второй профессии знаешь больше об этих двух, если так можно выразиться, вещах: о жизни и смерти. Я даже помню, когда-то, очень давно, заговорил с тобой об интересующей меня теме посмертного существования человека. Ты тогда со свойственным тебе веселым скепсисом усомнился в такой возможности. Я как человек, воспитанный в атеистическом обществе, но находящий всё меньше подтверждений его правоты, огорчился, так как понимал, что у тебя больше оснований для каких-либо выводов на эту тему. Больше мы с тобой никогда об этом не разговаривали.

Однако по каким-то твоим репликам относительно других поэтов мне стало казаться, что ты несколько поменял эту свою точку зрения, во всяком случае не так твёрд, как прежде, в своём недопущении чего-то иррационального в нашем существовании. Может, и ошибаюсь. Даже наверняка. Но поэт, начисто отрицающий непознаваемое, – это удивительное явление. И оно не про тебя. Извини меня. Наверное, мне просто очень хочется, чтобы такой авторитет, каким ты для меня являешься, оставлял некоторый простор для наших предположений о жизни.

Мне всегда нравились некоторые советские лирики, от которых с широкими публикациями поэтов Серебряного века большинство наших с тобой коллег по поэтическому цеху поторопились откреститься: Багрицкий, Луговской, Светлов. Я с большой радостью вижу, как они дороги и тебе. Та упрямая обаятельная «простота» (беру это слово в кавычки, потому что оно не совсем выражает то, что хочу сказать), присущая твоим стихам, ясно говорит об этом. Кто-то внимательный сказал, что любой стихотворец проходит четыре стадии: вначале стихи его простые и плохие, потом сложные и плохие, потом сложные и хорошие и, наконец, хорошие и простые. Первых трёх стадий я у тебя не застал, а последняя, по мне, очень убедительна.

Я был очень рад рецензии Юрия Гандлевского на твоё собрание сочинений. Гандлевский человек глубокий и искренний. И главное, он ухватил в тебе спокойное и доброжелательное отношение ко всем, о ком пишешь, открывая в тебе ещё одно, может, и новое для читателя качество: чуткость литературного критика, которых у нас почитай что и нет, кроме разве того же Илюши Фаликова. Вот и еще одна полезная профессия.

Хочу сказать тебе, Митя, что наша суматошная жизнь не позволяет видеть друзей так часто, как нам бы хотелось. Но она же, эта жизнь, создала какой-то совсем новый вид дружбы, когда ты крайне редко видишь того, кого хотел бы видеть каждый день, но при этом дружеские чувства не ослабевают: наоборот, каждая встреча – праздник.

Когда читаю тебя, ощущаю абсолютную твою свободу, полное отсутствие зависти к кому бы то ни было. А в самом деле: кому тебе завидовать? Ты в разных областях жизни умеешь делать то, что умеешь только ты. Этого, мне кажется, вполне достаточно для счастья.

Обнимаю тебя. Здоровья тебе, хорошего настроения и всё-таки – стихов, стихов…

Твой Юрий Ряшенцев