Долго думая, что сейчас сказать про Д. А. Сухарева, я пришел к заключению, что за долгие годы я уже все сказал, dixi, как говорили древние. Остается суммировать – и то не целиком, а выборочно.
Мы давно переписываемся, так давно, что я уж и подзабыл, когда начали. В конце нулевых я скачал подборку наших писем и послал ему – может быть, для возможной публикации. В письмах был обмен мнениями о поэзии с широким разбросом имен от Пушкина и Тютчева до Мандельштама и Цветаевой. Впрочем, имен было намного больше. Иногда спорили, но в основном сходились. На мой взгляд, наши основные точки притяжения – Пастернак, Хлебников, Цветаева, Слуцкий.
Д. А. отказался от этой (гипотетической) идеи, мне показалось – по скромности. Отчего же? Ничего «такого» там не было. Но личная переписка всегда выходит за грань допустимой литературной этики. Вопрос в допустимости.
В этом весь Сухарев. Литературное дело для него – вид деятельности, не допускающий излишнего присутствия собственного ego. Он утверждает: его профессия – наука (нейробиология), а в литературе он сбоку припеку.
Это смахивает на мысль Бродского о том, что биографию не следует впускать в поле поэзии. Я с этим не согласен. И на самом деле это всегда не так. Более того, сам термин (тыняновский) «лирический герой» слишком условен и отодвинут от автора. На поверку поэт говорит исключительно о себе. У Маяковского сформулировано: «Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном – если это отстоялось словом».
Сухарев явил нам именно его – сухаревский – путь.
12 марта 2016-го Д. А. предложил мне сделать отбор его вещей для некоего издания – тогда еще не шла речь о Собрании сочинений. Никто не знал, чем обернется затея, благородная исходно. Намечалось избранное. Сухарев сказал, что в мою работу он – автор – вмешиваться не будет.
Не тут-то было. Работа втянула его с головой.
Выглядел процесс примерно так. У Сухарева шесть стихотворений о Слуцком. Автор захотел дать их циклом. Я предложил принцип хронологии – вещи разбросаны во времени – по времени их написания. «Хронология – ключ к пониманию» (Цветаева).
Большое количество ранних стихов оказалось актуальными, не говоря о свежести. Многие стихи не переиздавались. Вариант расширения сухаревского творчества за счет молодых стихов оправдал себя. У него выходило избранное в издательстве «Время», называлось «Много чего» (2008). Много чего там не было. В первом томе нашего четырехтомника – стихи. Книга лирики. Объем и формат издания – четыре тома – выявился исподволь, по ходу дела.
Так я стал редактором-составителем. Соредактором – Ирина Хвостова. Которой показалось пышноватым такое именование, пришлось настаивать. Изначально именно она (и В. Романова) собрала всё сухаревское и всё о Сухареве в отдельный документ – опись. Включая записи и расшифровку его выступлений на различных вечерах. Наш отбор и некоторая правка были совместными, включая сюда и корректуру.
Что значит редактура в данном случае? К стихам это не относится – кроме отбора, формирования разделов, композиции тома. В прозе бывает чисто косметическая правка, связанная с некоторыми самоповторами или оговорками. При этом никаких замечаний к мыслям или построению фразы. Мировоззренческие особенности – тоже вне редактуры.
Сухарев не тот автор, которого надо учить. Но в советах он нуждается. Так, одна из ранних повестей не попала в корпус прозы по причине несоответствия набранной им попозже высоты.
8 июля 2016-го я написал Дмитрию Антоновичу:
«Мекка», доложу я вам, вещь симпатичная, но это как посмотреть. Ее написал еще Митя Сахаров, очень талантливый начинающий писатель, еще не знающий, что он так писать не будет. Как – так? В попытке беллетризировать фактологию. В будущем у вас будет игра ума, а не попытка беллетристики.
Много милых сцен, включая Митю с Алушей и даже акушерку, и вообще передана атмосфера той среды, а сама фрагментарность кому-то может показаться слишком дробной, но мне-то это как раз представляется плюсом. Другое дело – вся вещь – как литература – безвозвратно осталась в том времени, решена кинематографической бравадой, в духе отечественного Голливуда (почти Столяров со знаменем).
Всё это похоже на киносценарий, проба пера, ей место в каком-то добавочном томе ПСС, на избранного Сухарева все-таки не тянет – настоящая, оригинальная ваша проза начинается с «Секея» (очерк). Ваша тема, ваш язык, ваш взгляд на время. Венгрия, 56-й год, судьба биологии, государство и человек. Уже по-взрослому.
«Красная трепанга» (очерк) мне лично вообще кровно близка: Остров Путятин, можно сказать, виден из окна моего материнского дома, а Гуля я знал в 60-х по Шикотану, где он был островным богом как директор рыбокомбината.
Не думайте, что наука у вас заслоняет художество.
Мне, тупице и неучу, очень интересно про всё это узнавать, потому как – поэзия.
На каком-то этапе автор активно включился в процесс. И уже не выпускал его из рук. Мы работали по удаленке: я сидел в Ялте, он – у себя дома или на даче. Не было ни единой перепалки, спора, несогласия. Наша переписка потянула бы на отдельный весомый том.
Поначалу и ему, и нам казалось, что его научная ипостась останется за пределами издания. Но Сухарев – фигура цельная, в его общем творчестве нет зазоров, за всем, что он пишет и говорит, стоит поэт.
Из этого исходим. Дмитрий Сухарев – поэт. Очерки о науке и поэзии, песни, проза как таковая, драматургия, интервью, диалоги и прочая имеют прямое отношение к поэзии.
…Спустя время, когда четырехтомник вышел, мне позвонил Олег Чухонцев. Много и сердечно говорил о первом томе, о молодых стихах. В тот же день он звонил Сухареву.
Чухонцевский звонок ко мне, видимо, вызван моим кратким предуведомлением к первому тому (с заголовком «Только мы. Книга лирики»). Оно называлось «Вместо предисловия».
Огромный во времени путь Дмитрия Сухарева сложно уложить как раз во временные рамки. Его лирику надо читать с начала, а не с конца, которого, слава Аполлону, нет – поэт действует поныне. Его лирика разнообразна – краткий эскиз, пространная элегия, неторопливый сюжет, небольшая поэма.
На страницах книги воспроизведено много ранних стихов, оставшихся в давних сборниках поэта. Голос молодого автора звучит ныне очень свежо, а его темы неожиданно актуальны.
Тем не менее эту книгу лучше открыть несколькими вещами, написанными в новом веке. С вышки возраста ему видней, как и что произошло на его продолжительном пути. Остальное читатель увидит сам, вступив в реку хронологии.
Сухарев издал немного книг. Это вообще знак его творчества: немногословие, жёсткий подход к себе. Составитель, по условиям издания, вынужден ещё более ужесточить авторский отбор. В этой книге – далеко не вся лирика нашего поэта. Но полный рост автора определяет, опять-таки, только время.
И. Ф.
Мне кажется логичным, если вслед за этим текстом приведу и другие предуведомления к сухаревским томам.
Второй том назван «Артель. Про песни, стихи и тех, кто их создает».
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
У Дмитрия Сухарева нет жанровой стеснённости. Нет у него и беллетристики, говоря по-старому – художественной прозы (фикшн). Прозаик Сухарев преимущественно – нон-фикшн. По мере освоения литературного пространства появляется особая проза – о песне, о стихах. Иные сочинения автор называет «лирический абсурд». В этом случае литературный герой весьма далек от своего прототипа, каковой нередко не узнает себя в зеркале такой прозы. Это вольная игра воображения, которую никак нельзя отнести к правде факта (нон-фикшн).
Принцип построения этой книги – временной, по вехам жизненно-литературной судьбы. Его проза написана подобно стихам – как жилось, так и пелось-писалось. Улыбка добродушия частенько переходит в сарказм. Лёгкое переключение с темы на тему – достоинство пера летучего, отточенного в трудном поиске единственного слова. Такова логика книги, столь разной по настроениям, мотивам и творческим пристрастиям.
В Словаре В. И. Даля сказано о слове «артель»: «…на севере артиль, артель и рота, с перестановкою, как рожь и аржаной и др., одно и то же древнее слово, от ротитися, обетовать, клясться, присягать; товарищество за круговой порукой, братство, где все за одного, один за всех; дружина, соглас, община, общество, товарищество, братство, братчина, для общего хозяйства и особенно пищи, также для работы сообща и раздела заработков, за вычетом расходов, прогула и пр.» В нашем случае ясно слышится и слово «арт», поскольку речь идёт о людях искусства.
И. Ф.
Третий том – «Выберу самое синее море. Дело, слово, сцена».
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Композиция книги дает представление о развернутой картине авторских интересов. Проза как таковая – просто проза – состоит из очерков, связанных с ранним периодом работы Дмитрия Сухарева в науке, но не только: это ташкентское и московское детство, мировые события и некоторые подробности молодости автора.
Сын актрисы, Дмитрий Сухарев с молоком матери впитал пожизненное уважение к этой трудной профессии, воплотив его в своей драматургии, выполненной в жанре музыкального театра. В сухаревских пьесах блещет его комедийный талант, умеющий быть ненавязчиво серьезным. Это уморительно смешные вещи с глубоким смыслом, органически связанные с русской классикой, на основе которой они написаны. Стихи в его пьесах органически соприродны стихии фольклора.
И очеркистика, и театр Сухарева – формы поэзии, пронизавшей всё его творчество. «Выберу самое синее море» – строка из собственного стихотворения, ставшего популярной песней и утверждающего право на свободный выбор в условиях штормового времени.
И. Ф.
Четвертый том – «Не сразу всё устроилось. Правда факта».
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Летопись рода и коллекция диалогов (беседы, интервью). Две части книги, такие разные по жанру, не диссонируют потому, что за ними стоит цельная личность поэта и ученого, оказавшегося своим в разных сферах приложения ума и таланта.
История семьи и история отечества слиты воедино. Таков общий подход поэта, работающего в кропотливой прозе или отвечающего на вопросы его умных собеседников. Обращение автора к непосредственным потомкам становится разговором с поколениями, наследующими духовное достояние предшественников. «Строители, каратели, осады и блокады, Есенин, Мандельштам…» Это повествование о том, как выковывается непрерывная цепь родословной в череде событий, составляющих бесконечную эпоху войн и революций на необозримом пространстве от маленького белорусского селения до среднеазиатского кишлака. Автор ищет и находит логику прошедшего и происходящего, надеясь на положительный результат человеческой деятельности в будущем.
В интервью и беседах, заключающих книгу, диалоги с содержательными собеседниками позволяют осмыслить путь, пройденный в непростые времена, выпавшие на долю сухаревского поколения. Факты и свидетельства о них – простейший метод такой литературы.
И. Ф.
Надеюсь, по этим текстам можно представить содержание каждого тома и издания в целом. В какой-то мере это конспективное изложение всего сухаревского творчества.
Но у меня был отдельный очерк о Сухареве, «Обаяние vers. обаяние», и я – после нелегкого размышления – решился замкнуть им первый том Сухарева. Очерк был впервые напечатан в журнале «Дружба народов» (2010, № 3), а потом вошел в мою книгу «Фактор фонаря» (2013). Процитирую сейчас один кусок очерка.
Поэзия Сухарева напрямую наследует прежде всего поэтам-фронтовикам, став, может быть, единственным и законченным явлением этого рода. Никто из рождённых в 30-х так определённо не сосредоточился на этой линии. Ни Кушнер, ни Мориц, ни Чухонцев, ни Рейн, ни Шкляревский, ни, скажем, даже Леонович, во многом разделяющий сухаревские предпочтения. В этом – поколенческом – народе он действительно стоит. И горой стоит за него. Стихи про Евтушенко (неназванного) «Когда его бранят» прежде всего благородны по жесту – и в 86-м, когда они написаны, требовалось мужество, чтобы бросить в лицо литературной кодле:
И мы учились –
рабски! –
у него!
Мы все на нём вскормились, лицемеры!
Как-то само собой цитата затягивается, поскольку у нее есть продолжение во всей моей истории с Сухаревым.
В моём доме выше этажом кто-то умер, кто-то вселился, на лестничной площадке образовалась горка выселенных книг, я там покопался и среди прочего наткнулся на Сухарева – «Ковчег» (1979) с тёплой надписью. Автор тут бывал. Я не удивился: есть поэты, с которыми всю жизнь ходишь по одним кругам. В 70-м у меня случилась строчка «чья-то жизнь всегда висит на волоске», в 80-м Сухарев написал «За то, что жизнь висит на волоске», никто ни у кого ничего не украл, я обнаружил это только что.
Одна из моих давних поездок – между прочим, по Сибири – была окрашена Сухаревым: в красноярском книжном магазине я взял его книжку «Читая жизнь» (1984). Там было:
Вот поэты той войны,
Сорок первого сыны:
Пишут внятно и толково.
Так думал не он один. Та поездка была важной для меня: я пытался отыскать могилы предков в деревне Солонцы под Красноярском, не нашёл, но тут существенно сильное присутствие Сухарева в такой чисто личной затее. Я пишу об этом впервые, Д. А. этого не знает. Вот как это всё бывает со стихами – внутренне, не на вынос, порой уходит в песок мимо памяти, но оказывается, тот песок никуда не высыпается. По слову Слуцкого: Я строю на песке. По Сухареву: Впредь наука: не строй на песке. Кто из них прав? Оба.
В 79-м он говорит:
А за нами – никого?
Поколенья – никакого?
Так, наверно, не бывает.
Ихней роты прибывает.
Кто-то нас перебивает –
Поприветствуем его.
Таким образом, я давно знал Сухарева на дистанции чтения. В конце девяностых годов прошлого столетия мы пересеклись въяве. В натуре ДС, далекого от окололитературной суеты, есть черта особая – интерес к другим. Я заметил его на каком-то своем вечере и получил от него книгу «Холмы», изданную в Иерусалиме (2001). Начались личные отношения, совместные выступления, обмен книгами и письмами.
Это привело к соавторству. В 2013–14 годах я писал ЖЗЛ про Евтушенко. Приведенная выше цитата (о лицемерах) объяснит мое обращение к ДС насчет его мыслей о Евтушенко. Он прислал мне замечательный мемуар, который я вставил целиком в свою книгу под названием «Интермеццо».
Впоследствии выяснилось, что Евтушенко прекрасно помнит те дни и те связи (см. ниже).
ЖЗЛ «Евтушенко. Love story» вышел в свет. ДС читал книгу пристально, чуть не каждую главу рецензируя в письмах ко мне.
Я не уполномочен показывать эти отзывы. Но для примера – рискну. 15 февраля 2014-го ДС пишет мне:
Дочитал главу о Володе Соколове и побежал к компу благодарить. Ай да Пушкин молодец! Белла, Смеляков, Соколов. Резко выделены и любовно прописаны. Именно лав сториз, именно они, трое, – как это хорошо и правильно. Надеюсь, недочитанные страницы не добавят четвёртого. Откуда ему взяться? Слуцкий и Межиров в этот круг не вошли – возможно, справедливо. (Вошли, есть главы и о них. – И.Ф.)
Меня вот что печалит. Очень хочется поделиться. Вполне могу себе позволить купить пару экземпляров в Озоне, но не могу себе представить, кого одарить. Не вижу в ближайшем круге подготовленного и адекватного читателя, чтобы ему было в радость, как мне. Понятно, что такого нет в лаборатории – моей, по сути, второй семье, лав стори. Но нет и в околобардовском круге, в который я некогда мигрировал из, условно говоря, литературного.
Всё-таки надо подумать.
<…>Читаем дальше.
16 февраля я получил следующее письмецо:
Дочитал. Еще раз поздравляю, книга совершенно замечательная. Мне она ближе и актуальней двух ЖЗЛовских дим быковых, хотя оба любимы. Не скрою, что последние страницы оказались для меня проблемными.
Первая проблема – ощущение, что кончить надо было раньше. К примеру, на стр. 663, перед коллажем фрагментов из собственных эссе. Фрагменты нарушили композицию, добавили повторяемости (она имела место и без них), короче, мешали, даже раздражали. Там есть пара прекрасных кусочков – они оказались бы нужней где-то в другом месте. Например, сцена декламации «Илюшей» своих стихов, когда Герой (Евтушенко. – И. Ф.) с кем-то громко разговаривает. Он весь тут.
Вторая проблема – эмиграция. Внятного оправдания Оклахомы я не дождался. Американские дети Героя – удар под дых. Сыну Национального Поэта естественно писать стихи на английском! В случае чего оба сына (или все пять?) влезут в американскую военную форму и патриотично пойдут продвигать демократию в мой дом. Спасибо Герою. <…>
Ответ мой был таков:
Ну, вы меня балуете.
Даже не знаю, что сказать.
А вот печаль ваша – небеспочвенна, увы. Я даже готов к провалу книги. Нет заинтересованных лиц. То ли вымерли, то ли не народились.
Так что сохраняйтесь подольше. <…>
Мало того. Следом за книгой про Евтушенко я взялся за Малый формат ЖЗЛ – книжку о Борисе Рыжем. ДС оказался не в последних персонажах этой книжки, поскольку одним из первых открыл и оценил новый звук с Урала. И цитаты из Сухарева, и его фотографии в той книжке были. ДС заразил многих Борисом Рыжим, из бардов – Сергея Никитина и Андрея Крамаренко.
Станислав Лесневский в своем издательстве «Прогресс-Плеяда» в 2012 году начал издавать серию лирики «Сто стихотворений». Мы с Натальей Аришиной приняли участие в этом проекте не только как авторы сборников, но и инициаторы некоторых изданий – Юрия Ряшенцева и Дмитрия Сухарева. Лесневский ушел из жизни в январе 2014 года, его памяти 14 апреля 2014-го прошел вечер пяти поэтов в Малом зале ЦДЛ. Аришина, Мощенко, Ряшенцев, Сухарев, Фаликов – эта пятерка как раз закрыла серию, в которой вышло 28 книг. ДС очень радовался этой своей книге. И вечер прошел чудесно, и название ему придумал ДС. «И косы, и тучки, и век золотой…»
Я для серии составил книгу Евтушенко – по просьбе автора. В начале нашего вечера к микрофону вышел Владимир Радзишевский с текстом в руках. Это был привет из города Талсы, штат Оклахома.
Выпуск «СТОСТИХОТВОРЕНИЙНЫХ КНИГ» этих пяти авторов является прекрасным последним подарком ушедшего от нас Станислава Лесневского – подарком всем, кто любит поэзию в целом больше, чем только собственные стихи. Это относится и ко всем авторам этих книг. К сожалению, сегодняшнее расплодившееся безграмотное графоманство не сочетается с упоением поэзией как таковой, которая выше каждого из нас в отдельности, потому что состоит из многих бесценных личностных слагаемых.
Никогда не забуду, как однажды я приютил у себя в Переделкино исключенного из Литинститута одного молодого пиита, потому что его согласились восстановить лишь при условии, что он не будет жить в общежитии, где он достаточно проявил свое высокомерие к товарищам. Короче говоря, я его пригрел, хотя мне говорили, что он того не стоит. Через несколько месяцев я прилетел из США на похороны Владимира Соколова. Я успел только переодеться на даче, сел в машину и вдруг увидел рядом стоящего данного пиита. «Садись, – сказал ему. – А то на похороны опоздаем». – «Так я даже не был с ним знаком, – ответил пиит. – Это всё дела вашего поколения, а не нашего». Меня это потрясло. Я понял, что из него не может получиться поэта.
Ни одного из пяти авторов, кому посвящен сегодняшний вечер, я не могу и представить в подобной роли. <…>
Однажды Шостакович в моем присутствии поставил второй раз подряд запись «Военного реквиема» англичанина Бенджамина Бриттена. Когда я просмотрел библиотечный формуляр Сергея Есенина, я был поражен его ненасытностью в чтении. Никто, может быть, так высоко не оценил противоположного себе во многом Маяковского, как Пастернак, так нежно написав: Ты спал, постлав постель на сплетне, / Спал и, оттрепетав, был тих, / Красивый двадцатидвухлетний, / Как предсказал твой тетраптих.
Поэтому и не ветшают грациозные песни Димы Сухарева, до сих пор остающиеся такими чистыми и молодыми, похожие чем-то на его жену Аллу, – песни, которые не вынешь из идеализма всего лучшего в шестидесятничестве. Я как-то возвращался по оклахомской степи летней ночью, кондиционер у меня сломался, и я вынужден был из-за духоты открыть окно машины и поставил в плейере сухаревскую «Бричмуллу» – так, представьте, ведущий гигантский холодильник на колесах американский шофер, голый до пояса от жары и тоже открывший окно параллельно идущей громадины, когда песня закончилась, показал мне большущий палец.
Таковы и мушкетерские песни Юры Ряшенцева – тоже золотой фонд шестидесятых.[1]
Замечательно двупоэтие Илюши Фаликова и Наташи Аришиной. Стихи у них естественно соседствуют в общих книгах, хотя они, эти стихи, одновременно во многом и спорят друг с другом. Илюша как критик был абсолютно прав, назвав стихотворение Володи Британишского «Когда страна вступала в свой позор, как люди входят в воду – постепенно…» великим, а скольких он открыл среди молодых.
Владимир Мощенко написал дивный автобиографический роман о венгерской диссидентке Агнешке и драгоценный для истории автопортрет военного командировочного, который никак не мог скрыть от будапештцев, что он русский, несмотря на все инструкции начальства. Маленькое стихотворение об этом дорогого стоит – оно стало историческим документом.
Когда-то в раннем отрочестве кто-то спросил меня: «А кем ты себя считаешь, мальчик?» – «Как это – кем? Поэтом», – гордо ответил я. Отец, слышавший это, сказал мне: «Женя, это же все равно, что ответить про себя самого: я хороший человек».
Так вот, все эти пятеро сегодняшних авторов – хорошие поэты, потому что они хорошие люди, и наоборот. Таким же был и Стасик, который издал их книжки.
Не расставайтесь, ребята, после выступлений. Побудьте подольше вместе. Я мысленно буду с вами. И тогда:
Чарочку за Стасика,
ни при каких президентах не перекрасика!
Чарочку за Наташу Аришину,
не на брульянты – на книжки
мужа свово разорившую!
Чарочку за Илюшу Фаликова —
пиита, надо сказать, не маленького.
Но, раздвигая все мыслимые пределы,
он обо всех вас напишет еще ЖэЗээЛы!
Чарочку за тебя, Сухарев Митенька,
в отличие от меня избежавшего в поэзии митинга.
Твои песни я слышал в степи и кубанской, и омской,
и, представьте себе, в оклахомской.
Чарочку теперь за Юру Ряшенцева—
мушкетера, чести своей не теряшенцева.
А теперь и чарочку за Володю Мощенко,
кто развернулся во всю богатырскую моченьку,
скрестив и призвук церковного звона
со звуками лиры и саксофона!
Евтушенко, как водится, объял всех. Не знаю, собирался ли он печатать этот текст, но у нас есть возможность и повод с ним ознакомиться.
Теперь – опять – о Слуцком. Сухарев задолго до многих сказал – «К поэту С. питаю интерес». БС высоко ценил его стихи. Книга моя о БС писалась трудно и долго. Мы с ДС несколько разошлись во времени и характере освоения этого поэта. Хотя начальная любовь к нему возникла очень давно и почти одновременно. Сухарев не изменил первоначальному восприятию поэзии и личности БС. Мое ощущение Слуцкого претерпело некоторую эволюцию.
Времена Слуцкого и его поэзия усложнялись. Остаться в триумфаторах поколению победителей и его поэту не удалось. Началось еще в 45-м. Когда мы вернулись с войны, / я понял, что мы не нужны. Потом были 53-й, 56-й, 58-й, 64-й и многое другое. Общество расслаивалось, настроения тяжелели, атмосфера загрязнялась. Кремневый коммунист задумался о Боге.
Моё недалёкое прошлое –
иллюзии самые пошлые.
Это обстоятельство не гасит его светильника.
Он поэт высочайшей пробы. Но скала, на которой он стоял, обрушилась. Я строю на песке.
У моей книги «Борис Слуцкий. Майор и муза» была пара презентаций. В ЦДЛ 15 апреля 2019 года Дмитрий Антонович прийти не смог, но написал и прислал мне текст выступления, который я зачитал вслух у микрофона. Свои тезисы он расширительно огласил, когда пришел в Дом поэтов в Трехпрудном переулке 9 мая 2019-го.
Предлагаю фрагмент этого вечера, дословная расшифровка и комментарии – Ирины Хвостовой.
ДС: … Действительно, как только стихи Слуцкого стали ходить по рукам, я обзавёлся немедленно большой коллекцией и знал их на память. И очень скоро в наше литературное объединение Московского университета руководитель этого объединения, почти наш сверстник, фронтовик Николай Константинович Старшинов, привёл самого Слуцкого. И Слуцкий нас как бы удивил, потому что обычно гости, которые к нам приходили, стремились поскорей почитать свои собственные стихи. А Слуцкий сказал нам: читайте. Ему это было интересно. <…>
Я не могу сказать, что я с ним очень много встречался. Но я видел его хорошее отношение ко мне. Несколько раз оно выражалось в публикациях, в каких-то статьях. Когда я написал свой стихотворный панегирик Борису Абрамовичу, я очень боялся, что он меня поругает. Но Слуцкий сказал: «Вас оправдывает то, что в этом стихотворении есть самоирония». Там её не очень много, а всё-таки это было как бы объяснение в любви, и… Если можно, я прочитаю это стихотворение. Мне после него будет легче говорить, потому что в нём выражены те чувства, которые я питал и продолжаю питать к Борису Абрамовичу.
<Читает стихотворение «К поэту С. питаю интерес».>
Вот мы здесь собрались, чтобы, наверно, говорить не так о Борисе Абрамовиче, о своей любви к нему, как об Илье Зиновьевиче.
ИФ: Это не правда! О Борисе Абрамовиче.
ДС: И о Борисе Абрамовиче по ходу. Он тоже имеет отношение. Вот. Но вот Борис Зиновьевич [симпатичная оговорка!], хочу я сказать, написал четыре ЖЗЛ-овских тома, внимательно и любовно мною прочитанных. Что объединяет героев этих четырёх книг? Фаликов точно определил. Каждый из них – лучший в своём поколении. Это можно оспаривать, но по крайней мере так это видится самому Фаликову. И каждый из этих героев написан любовно. Но мне кажется, что самый любовный портрет получился Слуцкого. Я, надеюсь, не ошибаюсь? Так оно и есть? Слуцкий какой-то в этой книге особенно домашний, особенно как бы свой. Вот я понимаю, великий поэт, да, крупнейший – все такие эпитеты остаются в силе, – но вместе с тем он как бы самый открытый. Самый открытый. И это очень дорого.
Я уже жаловался Илье Зиновьевичу, что не всем доволен в том, как он описал Слуцкого. И наверно, у каждого свои претензии к этой книге. А моя претензия, она в основном в том, что Илья Зиновьевич, по-моему, должен был бы как автор любимого героя разделить его идеалы. А он не разделяет. Вот Слуцкий был… Если взять в категориях добра и зла, мне кажется, что этом плане Фаликов Слуцкого понимает. Но вот те идеалы, которым Слуцкий был предан всю жизнь, с самых младых лет и остался верен после всех своих несчастий и крушений, – этим идеалам, мне кажется, <обращается к И. Фаликову> вы должны были придать особое значение. Истребив в себе всё так называемое интеллигентское, «прогрессивно-интеллигентское». Потому что Слуцкий может стать той фигурой, которая позволит нам выстраивать национальный идеал – в контексте противостояния между личным успехом и общим делом. К этому можно приставлять какие-то понятия, которые, как считает Фаликов, себя не оправдали, даже опровергли. Ну вот, скажем, слово «социализм». Или просто: «коллективизм». Это у нашей, так сказать, творческой интеллигенции не модно. Но мне кажется, что это – перспектива. И в нашей будущей стране, в которой, я надеюсь, будут жить мои внуки, эти идеалы, я думаю, не просто воспрянут, но снова сделают её заманчивой, сделают её примером для других народов. Потому что здесь есть ещё и русский традиционный идеал общего дела. И да, социалистический идеал. То, что случилось с дурным администрированием общего дела в Советском Союзе, в советской системе, то, чем это администрирование как бы наложило чёрную тень на идеал, – это мы переживём и исправим, я так думаю.
Мне кажется также очень важным, что Слуцкий и его друзья по юности и по поэзии все были государственниками. Каким-то удивительным образом оказывается, что государственниками были все большие поэты России. Все – начиная от Ломоносова, Державина и Жуковского и кончая Бродским. А вот баламуты, как Рылеев, скажем, или Кюхельбекер, к которым Александр Сергеевич призывал милость как к падшим, – это были поэты небольшие, мелкие поэты. Если мы посмотрим на сегодняшнюю карту поэзии, мы с готовностью назовём несколько не очень крупных имён, которые как раз антигосударственники и баламуты. И мне кажется, что Слуцкий нам в этом поможет, а Илья Зиновьевич не помогает. Вот он любит Слуцкого, но не додал. Не додал Слуцкому любви в чём-то важном для самого Слуцкого. Может, я ошибаюсь.
Н. Аришина, из зала: Коммунистом Фаликов никогда не был.
ИФ: Наташа, я отвечу сам.
ДС: Я всё сказал главное, что хотел. Спасибо вам за внимание.
<….>
<Илья Фаликов выступал в конце вечера. Отвечая Д. Сухареву, он сказал:>
Я мог бы сказать вот что. У него [у Слуцкого], если вы помните, есть стихотворение «Интеллигенция была моим народом». И это именно так. Мне кажется, вот этот мой ЖЗЛ, он самый интеллигентский, потому что эта книга – действительно в какой-то мере история интеллигенции второй половины XX века, может быть, даже раньше, поскольку дело начинается ещё с ифлийских времён, с тридцатых годов. И таким образом у меня как-то так получилось, что, собственно говоря, Слуцкий как автор именно вот этой посылки, вот он так у меня и представлен. Поэтому там так много всякой политики сверх того, что попало в стихи Слуцкого. А Слуцкий, безусловно, политический поэт, и поэтому, на мой взгляд, он был первым оппозиционным поэтом в стране. Потому что ни Ахматова, ни Пастернак политическими поэтами не были. Они были поэтами, во-первых, старше многих, и сталинские соколы были им чужеродны, непонятны, это была не их, так сказать, среда. А вот Слуцкий – да, он дитя этой системы, он дитя этой эпохи, даже множества эпох. И, Дмитрий Антонович, я отнюдь не оспариваю идеал. Идеалы, они – всегда. Идеалы – да! Я говорю о способе осуществления этих идеалов на нашей родине и о степени их осуществимости. Вот о чём думал он и о чём по его следам думаю я. Мне кажется, трагедия Слуцкого, она как раз в его размышлениях об этих двух вещах. А идеалы – да, они при нём, почему нет. Да, конечно. <…>
Теперь что касается Дмитрия Антоновича. Я бы хотел здесь сказать вот такое. Ни разу здесь не было названо имя Юрия Болдырева. А зря. Юрий Болдырев – человек, издавший его ]Слуцкого[ трёхтомник. Жизнь свою положивший – в прямом смысле положивший свою жизнь на Слуцкого. И его прах в могиле Слуцкого нынче. Так вот, Юра Болдырев написал где-то (я называю его Юра, потому что мы были знакомы, и давно) – он рассказал такую вещь… Вышла когда-то книга в «Молодой гвардии». Называлась она «Общежитие» [1961 год]. Там было четыре поэта: Сухарев, Павлинов, Олег Дмитриев и Костров. И к каждому из них было предисловие какого-нибудь мэтра. Слуцкий написал предисловие к Павлинову, с которым я был знаком. Хороший человек, талантливый поэт. Слуцкий спросил Болдырева: «А кто вам больше нравится из этой четвёрки?» Болдырев помялся ввиду того, что Слуцкий писал о Павлинове, и сказал: «Сухарев». Слуцкий кивнул и сказал – «отчеканил»: «Да. Это так». Вот так вам. <Обращается к Д. Сухареву> Вы, надеюсь, это прочли [в моей книге]. Ну, что ещё.
У Дмитрия Антоновича шесть стихотворений о Слуцком – все замечательные. Об идеалах я сказал…
-
Здесь оговорка Е. Е. Спектакль «Три мушкетёра» поставлен в 1974-м; фильм «Д’Артаньян и три мушкетера» снят в 1978-м. – Ред. ↑