* * *
Я не сам по себе – я лишь тень отдаленного предка.
Постоянно мне кажется – с ним я один человек.
Я на дереве общем всего лишь случайная ветка,
От которой появится новый зеленый побег.
Я лишь тень моих предков, поэтому режут мне уши
Свист нубийских мечей и немецкое “хальт” за спиной.
Черный дым Холокоста меня в сновидениях душит:
То, что с ними случилось, случилось уже и со мной.
Я за их униженья живу в постоянной обиде.
Ощущаю надежность к работе приученных рук.
И когда ты испуг временами в глазах моих видишь,
Я отчетливо знаю, откуда приходит испуг.
Не останусь с тобою, – меня призывает дорога,
Как она призывала их тридцать столетий назад.
И когда говорю, что в единого верую Бога,
То не я говорю тебе это, – они говорят.
Миллионы за мною и передо мной миллионы.
Жар свирепой пустыни, зола от костров на снегу.
Как измученный зек, из невидимой этой колонны
Я и рад убежать бы, да только, увы, не могу.
08.07.2004.
МЕЧ И ПОСОХ
Мне жгли лицо Полярный Север
И Антарктида.
Я видел посох Моисея
И меч Давида,
В Стамбуле, во дворце султана
С огромным садом,
Они под куполом стеклянным
Хранятся рядом.
Я целый час смотрел украдкой,
Не сняв котомки,
На меч с тяжелой рукояткой
И посох тонкий,
Слова забывшейся молитвы
Прося у Бога.
Один – сражения и битвы,
Другой – дорога.
О, юных лет былые даты,
Пора вопросов!
Я мог бы выбрать меч когда-то,
Но выбрал посох.
Я шел туда, где небо стынет,
Вослед пророку,
И солнце желтое пустыни
Висело сбоку.
Я плелся выжженной травою
Над преисподней,
Но над чужою головою
Меча не поднял.
Я брел проулками предместий
Вдали от тронов,
Но ни для славы, ни для мести
Меча не тронул.
И не горюю я нимало,
В безвестность канув,
Что не сгубил ни птахи малой,
Ни великанов.
Для жизни выбирает каждый
Доступный способ.
Не сожалею, что однажды
Я выбрал посох.
18.10. 2002
БАЛЛАДА О ФОТОЛЮБИТЕЛЕ
Герхард Марквард, Германии скромный солдат,
В мирной жизни машиностроитель,
На Земле проживавший полвека назад,
Был отчаянный фотолюбитель.
Он старался во всю свою юную прыть
Фатерлянду казаться полезным.
В полевой жандармерии славно служить
И крестом красоваться железным.
В Белоруссии, в грозные эти года,
На суровых дорогах военных,
Он насиловал женщин, и жег города,
И пристреливал раненых пленных.
И везде – на опушке, где хаты горят,
Над убитою стоя еврейкой, –
Всё, что видел в округе, снимал он подряд
Безотказною старенькой “лейкой”.
Гитлерюгенда преданный ученик,
Как его ни сгибала работа,
Он всегда заносил аккуратно в дневник,
Где какое им сделано фото.
Застрелил на базаре под Гомелем он
Старика, голодавшего в гетто,
И второй для контроля истратил патрон,
И никто бы не ведал про это.
Он калек до могильных дотаскивал ям
И, схватив рукоять пистолета,
Беззащитные жертвы расстреливал сам,
И никто бы не ведал про это.
Развеселою ротой своею любим,
Он снимался под Оршею где-то,
У виска партизана держа карабин,
И никто бы не ведал про это.
Я смотрю на его неулыбчивый рот,
На газетную ретушь портрета,
И досада меня запоздалая жжет,
Что никто бы не ведал про это,
Если б сам он, наивный и преданный пес,
Исполнитель приказов ретивый,
На себя самого невзначай не донес,
Проявляя свои негативы.
Был альбом в пятьдесят обнаружен втором.
Десять дней проведя в Моабите,
Наградил и себя деревянным крестом
Незадачливый фотолюбитель.
Он оставил двоих малолетних детей,
И жену, и каталог предлинный
Фотографий своих, ежедневных затей
С аппаратом поклонник невинный.
Я сижу в ресторане у Эльбы-реки,
Вспоминая забытые были,
А вокруг улыбаются мне старики,
Что сниматься тогда не любили.
26. 01. 2002
ПОМИНАЛЬНАЯ ИДИШУ
Только наружу из дому выйдешь,
Сразу увидишь:
Кончился идиш, кончился идиш,
Кончился идиш.
В Чешских Градчанах, Вене и Вильно,
Минске и Польше,
Там, где звучал он прежде обильно,
Нет его больше.
Тех, кто в местечках некогда жил им,
Нет на погостах, –
В небо унес их черный и жирный
Дым Холокоста.
Кончили разом пулей и газом
С племенем мерзким,
Чтоб не мешала эта зараза
Hebrew с немецким.
То, чем гремели некогда Зускин
Или Михоэлс,
Перемогая словом изустным
Время лихое,
То, чем и Маркиш пели и Шолом
Птицей на ветке,
Бывшее ярким, стало дешевым,
Сделалось ветхим.
В книге потомков вырвана с корнем
Эта страница
С песней о том, как Ицик упорно
Хочет жениться.
В будущем где-то жизни без гетто
Им пожелай-ка!
Тум, балалайка, шпиль, балалайка,
Штиль, балалайка.
Те, в ком когда-то звонкое слово
Зрело и крепло,
Прахом безмолвным сделались снова,
Горсткою пепла.
Пыльные книги смотрят в обиде
В снежную замять.
Кончился идиш, кончился идиш, –
Вечная память!..
16.08.2001
* * *
Не время подводить итоги,
А время вспоминать о Боге,
Которого, возможно, нет.
Звенят ручьи водою талой,
Моих ровесников не стало,
Горячий простывает след.
Чего живу, не знаю ради,
И мне себя, сказать по правде,
В мои преклонные года
Осознавать невыносимо
Моложе собственного сына,
Чья борода уже седа.
Своей душою озабочен,
Он молится с утра до ночи,
Листая старую Тору,
А я, не думая о Храме,
Сижу за рюмкой вечерами
И жду свиданий поутру.
Мои воспоминанья сладки:
Я разбивал в снегу палатки,
Перед бедою не дрожал,
Гонял по перекатам плот свой,
И грубою любовью плотской
Окрестных женщин ублажал.
Благословляю день текущий.
Мне в райских залетейских кущах
Не уготовано и дня.
Не искуплю своей вины я,
А все грехи мои земные
Пусть сын отмолит за меня.
20.04.2003
ЦАРЬ ДАВИД
Первый бард на планете, пастух иудейский Давид,
Что плясал от восторга во время общения с Богом,
Отчего и сегодня еврей в лапсердаке убогом
При молитве качаться вперед и назад норовит.
И тебе, говорят, с сыновьями не слишком везло,
Ты чужую жену возжелал, несмотря на запреты.
Научи различать, где добро обитает, где зло, –
То, что тысячи лет различать не умеют поэты.
Научи меня счастью коротких любовных минут,
Темной ярости боя и светлому пенью кифары,
Научи меня стойкости, если друзья предадут,
Потому что, как ты, скоро немощным стану и старым.
Мой сородич таинственный, царь моей давней страны,
О тебе, постарев, вспоминаю все чаще сегодня.
Научи меня петь, не жалея себя и струны,
А порвется струна, – так на это уж воля Господня.
Пусть тучнеют стада меж библейских зеленых полей,
Где звенят твои песни, земным не подвластные срокам,
И склонились посланцы у пыльной гробницы твоей
Трех враждебных религий, тебя объявивших пророком.
10.05.2003
* * *
У природы законы простые,
Что об этом ни говорите.
Мне случись бы родиться в пустыне,
Я бы песни слагал на иврите.
Со судьбой понапрасну не спорю,
Чтобы сердце потом не болело.
Если б рос я у теплого моря,
То писал бы я справа налево.
Жил бы в доме под красною крышей,
И стихи бы читал на тусовке,
Где одни лишь согласные пишут,
Добавляя потом огласовки.
Тасовал бы ивритские рифмы,
Возмужал бы на службе солдатской,
И нырял на эйлатские рифы,
Аквалангом снабженный и маской.
В том краю, где цветные эстампы
Иллюстрируют Библию снова,
Я, наверное, классиком стал бы,
А по-русски не знал бы ни слова.
Мне желали бы многие лета,
И в журналах печатали фото,
Только был бы не я уже это,
А другой, неизвестный мне кто-то.
22.07.2004.
НА МОГИЛЕ РОДИТЕЛЕЙ
Всякий раз, когда я, покосившись на серые тучи,
На могилу родителей узкой дорожкой иду,
В грозовых небесах появляется солнечный лучик,
И поет соловей, задыхаясь в любовном бреду.
Не избалован солнцем пейзаж ленинградский унылый.
В чудеса я не верю, – я в этом не слишком ретив.
Но пока я стою у родительской пыльной могилы,
В небе теплится лучик и длится нехитрый мотив.
Знаю я, – это все без меня в запустение канет.
Я стараюсь умерить его роковые черты:
Облезает решетка, две буквы осыпались с камня,
И пора поменять бы увядшие эти цветы.
На еврейском участке дождливо, безлюдно и сыро.
И когда под плиту эту лягу гранитную сам,
Сын ко мне не придет, ибо нету поблизости сына,
И друзья не придут, ибо некогда будет друзьям.
Но пока, всякий раз отзываясь в надорванном нерве,
Длится песенка эта, и лучик сияет во мгле,
Я поверю внезапно, что Бог существует на небе,
И любовь существует на горестной этой Земле.
И когда этой песне недолгой внимаю я чутко,
Распрямляет ладошки на ветках зеленых листва,
И в груди возникает какое-то странное чувство,
Рассказать о котором уже не сумеют слова.
07.07.2004.