Деньги на машину дала мама. Половину. Остальное пришлось добирать – с предыдущей зарплаты, с будущей, в счет этих расходов, в счет тех. Копеечная машина, строго говоря. Рыдван. На другую денег нет, даже и у мамы. На эту тоже денег нет. Но ребёнок. Но дожди. Но – частые простуды, тошнит в автобусе, бледненький, вялый, надо бы возить в бассейн, надо бы возить в детский сад, надо бы возить к бабушке, ну куда его таскать, мы же за городом живём. Надо бы. У мамы эти деньги, строго говоря, тоже не из лишних. Но внук у неё тем более не из лишних. Внуки никогда не бывают лишними. Деньги тоже. Неважно.
Машину нашли. В Хайфе – ближе почему-то никак. Соседи смеялись – вы ненормальные? Они поехали ради этой машины в Хайфу, хотя ничего такого особенного в этой машине не было, просто исправная вроде и чистенькая, три других по объявлениям в той же газете были какие-то дурацкие, одна по такой цене, что пусть хозяин за такие деньги сам на ней ездит, вторая вроде подешевле, но после аварии, третья не факт что не краденая, с ней вообще непонятно. Поехали в Хайфу. В Хайфе – мальчик, закутанный в полосатый шарф.
Мальчик ужасен, строго говоря. Ему восемнадцать лет, что само по себе всё-таки еще не причина, хотя, если подумать, в какой-то мере причина. Мальчик худой до предела, кисти да кости, мальчик с какой-то невнятной порослью на подбородке, ужасно черный волосом и глазом, перекошенный, подергивается, при ходьбе подпрыгивает и всё время говорит. Эрик на него смотрит, и ему хочется заткнуть мальчику рот хоть чем, лишь бы помолчал. Или себе уши. Или сбросить мальчика с моста, после чего пойти и утопиться от жалости. Ида на него смотрит, и ей хочется купить мальчику мороженое. Но ни в коем случае не иметь с ним после этого дела. Никакого. Но машина. А как?
Мальчик машину продаёт не сам, у мальчика папа. Папа еще хуже, но его хотя бы не жалко. Папы нет, папа по телефону. Мальчик торгуется полдня, выторговывая каждый миллиметр, врёт на ходу (“мы могли бы продать еще вчера, причем в два раза дороже, но я захотел продать тебе, тебе, тебе!”), отрицает собственные же утверждения, попутно говорит еще о массе вещей. Может, свободно, прервать разговор на полуфразе и с воплем “не ну вы видели, вот это машина!!!” показать пальцем на мерседес по другой стороне шоссе. Палец грязный. Ида вспоминает сына, худого, бледного, и ей хочется вымыть мальчику руки. Мама мальчика в разговоре почему-то не фигурирует, только папа. На Эрика мальчик смотрит с немым восторгом. Эрик “ма-те-ма-тик”. А математики много зарабатывают? А они много работают? А где ты учился? А туда сложно поступить? Смотри, смотри, какая юбка классная там на девочке, красная, у моей подружки такая же есть. Ну давайте сойдемся на шести тысячах, ну давайте.
“Ну давайте”. Эрик, конечно, математик. Но объяснять мальчику всё про Эрика и про его любовь к работе за любовь – не хочется. Эрик высок и красив, мальчик ему ниже чем до плеча, он прыгает возле Эрика и его плеча, одновременно с подозрением глядя на Иду. Ида пожестче, кто-то же должен быть пожестче, Эрик гулко басит что-то про компьютеры, мальчик подпрыгивает и показывает пальцем на всё, что видит, мальчик из Хайфы, но в центре города чуть ли не в первый раз. Смотри, смотри, какой дом смешной, это сколько же в нём этажей? Слушай, не выдерживает Ида, ты вообще из дома до сегодняшнего дня куда-нибудь выходил? Выходил, радуется вопросу мальчик, в прошлом году нас возили с экскурсией в Тель-Авив! Классный город Тель-Авив, правда, ну добавьте еще триста шекелей, ты же видишь – машина хорошая, ну почему ты упрямишься, я же хочу, чтобы всем было хорошо, вы что, не хотите, чтобы всем было хорошо?
Ида не хочет, чтобы всем было хорошо. У Иды сын, маленький, ушастый, бледный, он сидит дома с бабушкой и ждёт, когда из Хайфы приедут мама и папа. Он часто болеет и его тошнит в автобусах, а они за городом живут. Деньги на машину дала мама, но половину. Остальное пришлось добирать, из бывших сбережений, из будущих, из всего. Эрик – математик. Ида – юрист, но начинающий. Начинающим юристам платят мало, на мороженое хватит, а на машину не совсем, поэтому “шесть тысяч, и чтобы всем было хорошо”, они не могут. Мальчик очень боится слова “юрист”, он боится, что его надуют, облапошат, разыграют, он подпрыгивает и подёргивается, он все документы держит двумя руками и прижимает к животу. Слушай, устало говорит Ида мужу, его ведь можно обдурить, как нефиг делать. Он так этого боится, что сам на это напрашивается.
Можно, мрачно отвечает Эрик, но у нас нет шести тысяч. У нас есть четыре. “Сын”, вспоминает Ида и в ней с новой силой вспыхивает желание сбросить мальчика с моста. А вы смотрели “Терминатор”, спрашивает мальчик, я да! Три раза, на видео, у вас есть видео?
Приезжает папа. На мальчика папа смотрит с мягким отвращением и явно время от времени сдерживает желание пнуть его ногой. Я – младший сын, с гордостью говорит мальчик, я избалованный, это видно, да? Ты, Ида, на меня не раздражайся, я ребёнок! Ребёнок, ребёнок, помнит Ида и честно пытается не раздражаться. Ребёнок через неделю уходит в армию, поэтому машина ему вроде как больше и не нужна. Из армии он будет приходить раз в три недели, зачем ему машина.
Машина, реально, не стоит шести тысяч. Они сами проговорились: в своё время отдали за неё три. Но починили. Но давно. Но с тех пор ездили. “Я подобные машины за семь продавал!”, шумит папа, и Эрик щурится: ну, продавай… Они три раза садятся в машину, чтобы уехать, и три раза в последний момент решают “поговорить”. День постепенно переходит в вечер. Темнеет. Папа сбавляет по тысяче шекелей, Эрик набавляет по сто. Ида вполуха слушает, как мальчик восторгается витриной магазина “Багз”: там по бархатному темно-синему фону медленно ползают огромные красные божьи коровки.
В последний момент папа соглашается сбросить еще пятьсот шекелей, а Эрик – добавить последнюю сотню, до четырёх тысяч с половиной. Эту самую “половину” придётся добывать уже совсем из воздуха, но плевать. Хорошо, говорит папа, хоть вы меня и режете. Но я согласен, потому что вы – это вы. Эрик кивает головой, делая вид, что верит. Ида напряженно думает, откуда они будут добывать последнюю половину тысячи. А знаете, вмешивается мальчик, добавьте еще сто шекелей, а?
Но уже пятница, уже почти наступила суббота, темнота, почта закрыта, сделку нигде не оформить, дотянули. Эрик выписывает чек, Ида садится за руль, в воскресенье они встретятся с мальчиком в Тель-Авиве, обменяют чек на наличные и оформят сделку. Домой они приезжают поздней ночью, сын уже спит. Купили? – интересуется мама. Купили, мрачно кивает Эрик. Ночь, усталость и уже ничего не хочется. Но машина. Ласточка. Чистенькая и какая-то симпатичная, право слово. Стоит. А тебе не жалко продавать, спросила уже в самом конце Ида у мальчика, твоя ведь машина? Да чего там жалеть, ерунда, ответил мальчик, махнув рукой. Я в армию ухожу, у меня сто других машин будут, а добавь еще двести шекелей, а?
Через два дня мальчик и Ида встречаются в Тель-Авиве, пытаясь оформить сделку. Мальчик неподражаем. Он опаздывает на встречу на полтора часа, сначала умоляя Иду приехать пораньше, а потом утверждая, что поезд, в котором он ехал, неожиданно встал в пробку. Он долго не может найти здание вокзала, в которое Ида очень вежливо просит его пройти, потому что попасть на перрон без билета она не может. Он восторженно крутит головой, показывая пальцем на все большие витрины и необычные машины, которые видит перед собой. Он каждые пять минут сообщает Иде, что сделка у них нечестная, потому что они с Эриком дали за машину слишком мало, и надо добавить, потому что они его облапошили, надули, вообще-то он им верит, но добавьте еще денег, а? Не можете? Нет, ну не надо, не добавляйте, я вообще-то знаю, что мы сделали вам огромное одолжение, смотри, смотри, видишь, там собака идёт, белая, я себе точно такую же куплю, как из армии приду.
Ида с работы, она встала в шесть часов утра, она отработала полный день, она специально едет через Тель-Авив, чтобы встретить там мальчика, она прождала его полтора часа на улице, ей всё равно, какую собаку он себе купит, придя из армии. Мальчик невыносим, но он почти завораживает её. У него жуткое произношение, будто каша во рту, он всё время подёргивается и улыбается странной хитро-жалобной улыбкой над щенячьим на подбородке пухом, он стреляет глазами вправо и влево, он, кажется, боится Иду до смерти и одновременно был бы не прочь проверить, настоящая ли у неё грудь. Он никогда в жизни не был один в Тель-Авиве. Он два с половиной часа тратит на оформление документов, которые должны быть оформлены за пять минут – потому что не понимает ничего и спорит с каждым словом, хотя условия сделки они с папой подписали еще в пятницу. Потом он всё-таки подписывает нужный документ и заполняет анкету. Левой рукой. С ошибками. Ошибки исправляет Ида. Молча. Потом он очень просит проводить его до обратного поезда и посадить прямо в вагон, “потому что иначе я заблужусь”. Он передаёт привет Эрику и просит добавить еще пятьдесят шекелей. Куплю ему на прощание воздушный шарик, мрачно думает Ида, доведу до поезда и столкну на рельсы.
Прикол хочешь, спрашивает мальчик вдруг среди всего этого балагана, я две ночи не спал, вообще. Я думал, мне не жалко будет продавать машину, а мне жалко. Я понял, что больше никуда на ней не поеду. Не сердись на меня, я послезавтра в армию ухожу.
Эй, кричит Ида мальчику в уходящую уже спину, эй, а попрощаться?
Пока, он оборачивается и неловко, боком, суёт ей худую ладонь, езжай осторожно.
Ты тоже, говорит она ему и поправляет на нём сбившийся полосатый шарф.
* * *
Папа сказал, зачем тебе машина, и мальчик подумал – зачем мне машина? Машина была, но денег не было, давай продадим твою машину, сказал папа, продадим машину, а деньги возьмёшь себе. Много денег. Много денег мальчик хотел. Он хотел водить Мейталь в ресторан, и покупать ей всякие дорогие вещи, и себе тоже, и чтобы они с Мейталь ходили всюду, как богачи в кино, и всё могли купить. А так у него была машина, и Мейталь соглашалась с ним кататься, но не было денег, поэтому, покатавшись, она уходила в кино с Лиором. Папа отдельных денег на бензин не давал, давал карманные деньги, но если их даже все тратить на бензин, слишком далеко всё равно не уедешь. А еще надо ведь себе покупать разное. А еще Мейталь. У Мейталь – юбка, красная, короткая, а к ней – белый свитерок, тоже короткий, такой, что между краем свитерка и поясом юбки еще остаётся место, и там заметен пупок. Мейталь выше мальчика на чуть-чуть, это потому, что она ходит на больших каблуках, так-то он высокий, выше всех почти в классе, кроме Лиора, да еще вот этот русский – Арик? Эрик? – тоже выше него, но русский уже старый, ему уже лет тридцать должно быть, если не больше, а мальчик ведь будет еще расти. У этого русского красивая жена, не то что даже красивая, но такая, странная немножко. Мейталь тоже странная. Мальчику нравится, когда женщины странные, он тогда не знает, что с ними делать, и это ему тоже почему-то нравится. У Мейталь такая спина, узкая и как будто она на ходу немножко танцует, по этой спине мальчику всё время хочется провести ладонью. Он еще ни разу не проводил. И жене русского Эрика ему тоже хочется провести ладонью, но не по спине, а по груди. Этот русский Эрик высокий, поэтому у него красивая жена. Мальчик тоже будет высокий, и у него тоже будет красивая жена. Папа сказал – зачем тебе машина, ты всё равно в армию уходишь, для чего она будет стоять? Возьми лучше деньги, они тебе до армии как раз пригодятся, и в армии тоже. И мальчик согласился, и они дали объявление в газету, сначала никто не откликался, но потом откликнулся этот русский. Мальчик думал, это будет долго – продать машину, а это оказалось быстро, русский с женой приехали, они всего только день поговорили, и уже увезли машину. Вела её почему-то женщина, странный этот русский, почему у него женщина вела машину? Папа никогда не давал своим женщинам садиться за руль своей машины, и мальчик тоже не давал, хотя Мейталь и просила один раз. Он любил свою машину, хотя очень боялся садиться за руль. Каждый раз садился и каждый раз боялся. Он думал – вот, у него будут деньги, и он поедет с Мейталь куда-нибудь гулять. Много денег. Четыре тысячи. Может быть, даже пять.
А потом эта русская увела машину, и высокий Эрик уехал вместе с ней, и мальчик с папой пошли домой, поужинали, потом сидели и телевизор смотрели, и мальчик сказал “ну, я поехал за пиццей”, а папа спросил – а на чем ты поедешь за пиццей, и мальчик понял, что за пиццей ехать не на чем, потому что машины у него больше нет. У папы есть, но на папиной машине ехать нельзя, там нет на мальчика страховки, папа не хочет оформлять. И, значит, мальчик уже не сможет повезти Мейталь гулять, потому что без машины она с ним не пойдет, потому что она пойдет с Лиором. И надо ехать в Тель-Авив на поезде, встречаться там с этой русской, заниматься с ней какими-то бумажками, потом ехать обратно, а вечером можно пойти гулять, и даже будут деньги, но не на чем довезти Мейталь до ресторана, да и сколько раз можно на четыре с половиной тысячи сводить Мейталь в ресторан? Ну, десять раз, ну, двадцать, а дальше что?
Армия – три года. Мальчик попробовал подсчитать, хватит ли у него денег, чтобы водить в ресторан Мейталь на четыре с половиной тысячи все три года, но у него не получилось, и он плюнул и пошел спать. А спать не смог, не заснул, всё вертелся и думал, что вот если бы ему, например, захотелось ночью томатного сока, то никакого сока не получилось бы, потому что за ним не на чем съездить. Мальчик крутился в постели, и ему всю ночь страшно хотелось томатного сока.
Ехать в поезде было довольно интересно, но мальчик боялся, что приедет в Таль-Авив раньше времени и будет стоять там посреди улицы, не зная, что делать, и умрёт от страха. Поэтому он выехал из Хайфы только тогда, когда эта русская позвонила ему и сказала, что она уже стоит в Тель-Авиве на том месте, где они договорились встретиться. Так он был хотя бы уверен, что ему не придётся торчать на улице одному.
И он приехал, они быстро-быстро всё оформили, а в Тель-Авиве столько всего интересного и много красивых машин, у всех там машины, и у этой русской уже тоже есть машина, а у мальчика нет, была, а теперь нет, они всё оформили, и неплохо поговорили, с русской, оказывается, можно говорить, она ничего себе так, не хуже даже Мейталь, но теперь Мейталь уже не будет с ним гулять, и эта русская тоже не будет с ним гулять, потому что у неё есть высокий русский муж, а у мальчика была машина, но теперь её нет. Можно было бы сорить деньгами, но как без машины будешь сорить деньгами, да и с кем, если Мейталь нет, да и надолго ли хватит этих денег? Армия – три года. Если бы была машина, можно было бы ездить из армии к Мейталь. А теперь нельзя. И за томатным соком ночью нельзя.
Эй, а попрощаться, крикнула ему эта русская, и он попрощался с ней, нормально попрощался, как мужчина, сказал “езжай осторожно”, это папа всегда всем говорит, и руку пожал, пусть видит, что он умеет делать дела. Он, мужчина, без труда продал машину красивой женщине, попрощался с ней и уехал, не оглянувшись. Может быть, теперь она будет его вспоминать, ведь он уехал от неё навсегда.
Уехал на поезде, потому что машины у него больше нет. Нет. Нет.
Мальчик втиснулся в светлый людный вагон, пошел по нему в глубину, отыскивая свободное место, и на ходу заплакал, уткнувшись носом в сбившийся полосатый шарф.