Валерий Слуцкий

АЗЫ ДОСТОВЕРНОГО СМЫСЛА

в шести беседах

Посвящается А.Гандману

— Я выйду, чтобы вам не мешать, и вернусь, — сказал Анатолий Анатольевич, — постарайтесь еще раз, ясно, сформулировать ваш вопрос.

Я сформулировал и ждал, сидя напротив его кушетки двадцать три года тому назад.

— Теперь я слушаю, — сказал Анатолий Анатольевич, — что вам интересно? Он смотрел прямо в глаза. Портрет у меня над столом передает это смотрение. Я спросил совершенно не то, что подготовил. На прочее было жалко времени:

— Будет воскресение всех?

— Да, — сказал Анатолий Анатольевич. — Если мы говорим об одном и том же.

— То, что я слышал или читал, не убеждает, — призналось мое здравомыслие. Чем подтверждается ваше мнение?

— Ничем, — сказал Анатолий Анатольевич, — у меня нет мнения. Я знаю.

— Это просто сказать. Так может каждый.

— Просто сказать, действительно, может. “У меня нет мнения. Я знаю” — попробуйте это сказать, не обманывая самого себя.

* * *

С наследием допустимо спорить, избирательно соглашаться. Его трактуют. Наследие нельзя исправлять. Ни единого слова, ни буквы, ни запятой. Оно опечатано завершенностью. То, что написано автором, Анатолием Анатольевичем Ванеевым, можно прочесть или (по мере опубликования) можно будет прочесть.

Воссоздание мыслей, высказанных при мне или мне непосредственно, имеет иную диалектику подлинности. Самая цепкая память — кривое зеркало бывшего. Из свидетельства “было так” следует — было не так. Достоверно только “сейчас”. И только от “первого” лица. Слушая рассуждения Анатолия Анатольевича, я понимал моим пониманием. То, что он думал как он, запечатлели его труды.

“Мысль, — говорил Анатолий Анатольевич, — живет независимой собственной жизнью. Думаю не то, что хочу, а то, что думаю”. Это вполне подтвердилось в опыте воссоздания его разумного инструмента — диалектики достоверности. Я смог поделиться мыслями Анатолия Анатольевича, лишь когда они стали мыслиться как мои.

БЕСЕДА ПЕРВАЯ

(о достоверности)

Признаемся открыто и прямо. В буквальной реальности, которой собственно дорожим, мы поступаем в соответствии с нашим здравомыслием, в каковом совпадаем друг с другом и относимся к неадекватности и нездравости как к случаям и проявлениям отщепленности. То, что жизненно важно для нас (безусловно значимо) — здоровье близких, свое здоровье, бытовые потребности и нужды, рабочие отношения с людьми, наши оценки, реакции, действия в реальной среде не вступают в противоречие с нашим же здравомыслием, напротив, самым естественным образом из него вытекают, им объясняются, ориентируясь и опираясь на буквальный смысл. Вам и в голову не придет усомниться, скажем, в достоверности спичечного коробка. Он, согласитесь — безусловная данность, самоочевиден, исключает как смешную нелепость “философические” рефлексии, предваряющие адекватный поступок (чиркнуть спичкой), “аргументы” и “доказательства” в пользу реальности и т.п. попросту нужной вещи. Вы не станете разрешать проблему бесконечно малого, но всегда остающегося зазора между серной головкой и наждаком, разом преодолеете недостижимость нуля в согласии со своим здравомыслием. Кто, скажите мне, молится, чтобы зажглась перегоревшая лампочка? Здравый смысл не позволит сидеть в темноте. Если свет действительно нужен, здравомыслие влезет на табуретку и поменяет лампочку. “Философические” рефлексии равно упование на молитву носили бы в этих случаях явно болезненный характер.

Но вот, что любопытно. Чем отвлеченней умствование от буквальной жизни (не имеет последствий), тем покладистей здравомыслие. Разумение приспособилось к пребыванию в “двух” мирах — ответственном и “духовном”. То, что вполне легитимно исповедовать во “втором”, в приложении к “первому” мыслится несусветным. Где рефлексия на подобный интеллектуальный феномен: апологет “чудесного” беспредела, заземляясь, превращается в реалиста, воспаривший же в “сферу духа” здравомыслящий практик рассуждает как фантазер? Друг мой, достоверность одна. Достоверна определенность, каковая и есть основание нашей здравости. А “вторая” реальность, где у физика “кочерги летают” — резервация отработавших, т.е. не жизненных содержаний. Ими, знаковыми пустышками, оформляются интересы: психологические, культурные, конфессиональные и т.д., “партийность” и “образ жизни”. Соответственно, там, где здравость (себя не обманешь) подавляема, перекручена, пренебрежена — вы имеете дело с интеллектуальной декоративностью, реальностью “тысячи и одной ночи” (ибо “утром” заканчиваются дозволенные речи). Как “вторая реальность” — это профанация онтологизма по очевидному признаку: не меняет нашего бытия.

Подобная “фантастичность” выражает (в широком значении) всевозможные интересы за исключением одного — интереса к смыслу. Не оценочно, а по сути это можно назвать рaзумным интересантством. Ибо вера и достоверность, идеология и очевидность, духовность и разумение есть одно и то же. В том, что присуще спичке и лампочке, а именно, в достоверности странно отказывать идеологии, бытийственным усмотрениям, мировидению, духовности, библейским текстам. Не беспокойтесь. Запаса прочности для испытания здравомыслием там хватит с лихвой, ибо нет ничего кроме разумеемой очевидности, выражающей скрыто или опознано онтологические основания. И поскольку лампочка или спичка согласуются с нашей здравостью, постольку же их бытийственная причина равнoдостоверна и, соответственно, здравомыслима. Хотящие смысла — получат смысл, а безразличные к смыслу будут пользоваться его безусловностью анонимно и “контрабандой”.

Достоверное осмысление не стесняет и не корежит наш жизненный реализм (если хотите, это и есть критерий рaзумной подлинности), не нуждается в подвесных мостах, ограждениях и подпорках, экзальтации, рьяности, благочестии, придержаниях разума (“ограничен”, “смертен”), но как раз от последних освобождает по факту самоочевидности. Подлинный смысл буквально здрав, он, в отличие от смыслоподобий, не повреждает ясность, а проясняет реальность до обладаемости. Нет, дорогой мой, сверх— или над— разyмного. Либо — смысл, либо — бессмыслица.

БЕСЕДА ВТОРАЯ

(о плюрализме)

Плюрализм (тот, что связан с заявлением мировоззренческих, скажем шире — гуманитарных позиций), самый факт такового калейдоскопа — очевидный признак отвлеченности интеллектуальных сфер от предмета разумной актуальности. Идеология — не фестиваль идей. Сотворение таковых (или в них соучастие) от примитивных до совершенных связано с “игровой” деятельностью ума. Хотя в том, что мыслится “не всерьез” можно (примеров много) “всерьез” заиграться.

“Игровая” деятельность — тоже деятельность (педагог это знает), но — “игровая”. Т.е. — не созидающая предмет, а имитирующая созидание, не инструментом, а инструментальной условностью. Сама для себя “игровая” реальность самодостаточна, имеет свои правила и законы, развитие, ситуативную ценность, опыт, переживания. “Игровая” реальность динамична, но — в сторону самовоспроизведения, разнообразна спектром, но принципиально — стереотипов. “Игровое” всеядно, т.е. плюралистично, но имеет свою “красную линию” — не должно быть “взаправду”. Таковое разрушает “игру”. А посему в пространство “игровых” потребностей, т.е. разумного интересантства, не допускается буквальное содержание, достоверный смысл, предельное усмотрение. Ибо “играющий” определенно знает ту черту, где игра заканчивается. Из “игры” выходят с трудом. Этот момент можно сравнить с окриком, — “Дети, пора!..” Весь вопрос, насколько суровый окрик потребуется, чтобы регистр разумения переключился на настоящее.

Недавно мне довелось разговаривать с профессиональным философом. Образованный господин защищал чью-то сторону. Мое суждение снимало нужду в дискуссиях на данную тему, как заведомо несущественных. “Так нельзя, — воскликнул философ, — эдак вы одним махом всё!..” “Да, — ответил я — именно в этом моя задача”. Ясно, что мы подошли к вопросу с разной заинтересованностью.

Интерес к достоверности предполагает независимость от других интересов, каковые именно в различении с существенным усмотрением я назвал бы (по функции, а не сфере их приложения) “партийными”, т.е. самодостаточными в своих ценностных иерархиях, потребляющих в прикладной (“игровой”) актуальности содержательные номиналы. Если кто-то сегодня “выбирает” вчерашнее исповедание, тем более “экзотическое”, пусть уж берет со всем комплектом тех представлений, того “образа жизни”. Но ведь не хочет. Исповедует селективно (исходя из реальных условий, удобств и критериев), т.е. “играет” в то, что было когда-то “настоящим”.

У существенности есть своя цена — отсутствие выбора. Достоверность не “предлагает”, а отвечает на нужду в достоверности, когда изжито отработавшее содержание. Первично то, что первично, а не то, что “хочется”. Достоверное не может не быть благим как безусловное основание в отличие от “добра”, каковое всегда относительно, т.е. “партийно”. Относительное “добро” или “мера зла” (что одно и то же) по факту “партийной” самодостаточности — “игровая”, т.е. дурная бесконечность. У человека, желающего достоверно знать, должна сложиться рaзумная рефлексия на синдром “игровой” идеологии, а именно, на явную или же скрытую мотивированность, “предпочтенность”.

БЕСЕДА ТРЕТЬЯ

(о критериях)

Разве не сводится современное разумение (отстаивающее релевантность идеологического плюрализма), по сути, к интеллектуальному “торгу” — “такая-то истина мне близка, а такая-то — нет”. “Бог такой мне импонирует, а такого я не хочу”. Говорят за Бога, от имени Бога. Пусть оглянутся, сколько раз Бог менял убеждения вслед за ними. Что есть Бог поймется само единственным образом, если поймется, что есть “игрушечный” Бог.

Интересантство не слышит само себя. Лишено идеологической рефлексии. Как должное сложился критерий истинности “от заказчика” типа “хочу бессмертия” или “встречи с близкими”, или “вера мне помогает” и т.п. Мотивированность утверждает возможность ассортимента. Нет, извините. “На выбор” могут быть лишь формы “партийности”, “образ жизни”, психологический или культурный комфорт. Достоверность не предлагает, а проясняет, отвечает не так, как “хочется”, а — достоверно, т.е. когда не из чего выбирать, дошли до предела.

Необходимо множествен (индивидуален, ибо не тиражируется) опыт выражения смысла, т.е. того, что безусловно для всех как общее (в адекватной реальности).

БЕСЕДА ЧЕТВЕРТАЯ

(об ответственном знании)

Девальвированность разумения выражается в известной поспешности. Ни у кого не вызывает протест процессность возведения дома и т.д. Здесь признается необходимость временнoй постепенности и основательности. В отношении же мироздания сложилось характерное легкомыслие — подавай сейчас же учение, какое устроит или немедленно убедит. “Близко мне”, “устраивает меня” — вот вам критерий “убедительности”. В таком по существу безразличии к смыслу выражает себя дескридитированность мышления, отвлеченность его от потребности в “фундаментальном”, надежном. Т.е. последнее полагается в чем-то другом (часто по ходу разговора служебный, прикладной интерес саморазоблачается, например, признанием: “я материалист” или “я прагматик”, “я не могу предать предков”, “мне важно конкретное приложение”, “нужно то, что помогает жить” и т.п.).

В адекватном знании нет “учений” или “теорий”. Точнее, “учение” как “учение” — знательный суррогат, каковой, априори именно как суррогат, востребован “потребителем”. Отношение к смыслу как к “точке зрения” изначально отрицает его как первичную, обуславливающую ценность. Такой “заказчик” приходит к “строителю” не с нуждой в достоверном здании, соответственно, в достоверной основе, но со своим “фундаментом”, т.е. с определенным заранее качеством сооружения.

Разумная ответственность (интерес к смыслу) предполагает идеологическую рефлексию, опознание стереотипов в собственном разумении, выявление анонимно подставляемого “фундамента”. Можно ли достоверно мыслить, не опознав оснований мыслимого? Адекватно то, что рaзумно честно, т.е. не имеет привязанностей, безоговорочно принимает сторону смысла.

Но этого мало. Нужен рaзумный опыт, аппарат различения общего и первичного по отношению к частному и вторичному, аналитическая проницательность, саморефлексия слова. Настоящая глубина достигается абстрагированием до безусловного, усмотрением в предельном значении, в содержательной перспективе. Если не разработан “орган” достоверного восприятия, можно сказать, что видящие не видят. Какая же тут поспешность? Моментально возможна только картинка (если такая нужна), изображающая глубину. Знание не обязано быть доступным тут же и тотчас. Оно не секрет, не загадка, открыто для видения, но будет неусмотримо (в этом смысле — тайна), если заслонено той самой картинкой, принесенной для дорисовывания.

Вопреки восхождениям, иерархиям посвященности (в ложных идеологиях, всегда наращивающих “ступень”) ясность приходит сразу и целиком по факту самоочевидности. Долго и трудно не собственно знание, но отмывание усмотрения, замутненного стереотипами, возрастание к рaзумной открытости, наработка критериев. Время берет “уборка” интеллектуального сора, выметание психологических паутин, преодоление импульсивности, спонтанности и хаотичности, опознание “ложной территории”.

Долго и трудно даются азы достоверного смысла.

БЕСЕДА ПЯТАЯ

(о новизне)

Знательный интерес связан с потребностью в новизне. Помните тот офтальмологический эксперимент? Против зрачка на радужке посредством присоски крепили миниатюрный слайд, который относительно глаза был неподвижен. Через короткое время картинка уже не виделась Дело не в физиологических процессах, а в сути нашего восприятия, какое вполне наглядно выразил этот опыт. Для того чтобы видеть, необходима постоянная различенность видимого, т.е. его обновляемость. Условие восприятия — новизна.

В контексте же идеологического процесса, думается, весьма существенна рефлексия на содержание новизны, которое следует опознать. По направленности интереса и, соответственно, усмотрения существуют две новизны. Первая (педагогу она известна как этап прохождения нового материала) — новизна познания, экстравертивная: чего-то еще не виданного, можно сказать — рaзумный туризм. Актуальность ее вопроса “что это?” Как новизна она неустойчива, тотчас тускнеет, устаревает, и опять требуется новое. Таков ее механизм, колея освоения.

Интерес к новизне открытия (первооткрытия) присущ подростковому восприятию — собирать впечатления. Впереди всегда перспектива непознанного. Первая новизна, усматривает не связи (таковые видятся поверхностно и формально), а содержательные отдельности. Подобное усмотрение подвигаемо познавательным голодом в сторону неисчерпаемости устаревающей новизны. Его пафос — устремленность к еще не вeдомому. “Непознанное” — объект культивирования. Результат такого познания непределен, т.е. недостоверен, отрицает свою основность дурной бесконечностью горизонта.

Эта разумная “подростковость” узнается в направленности мировоззренческого интереса “учений” и “философий”, обращенных к “непознанному”, “неведомому”, “эзотерическому”, “скрытому”, “запредельному”, “высшему” как к перспективе постижения, возрастания, восхождения, ролевых и статусных перемен. И она же выражает себя в культурных (yже — литературных, художественных, эстетических) ориентирах. Определяет ценности и им отвечающие содержания — “просветительство”, “экзотичность”, “романтизм-романтику”, “новаторство”, “авангардность”, “индивидуальность” (как — непохожесть). Разве не “подростковость” — усвоенные культурой нравственно-психологические рефлексии — пафос самопознания, стремления к лучшему себе, самоусовершенствования?

Застарелая “подростковость” (стереотип, экспортированный девятнадцатым веком) въелась в сознание, не опознана (а пора) как умозрительное порхание и познавательное скольжение. Не изжитая зрелостью (казалось бы, что еще не прошли?) подкладка интеллектуального интереса, “первая” новизна, а именно, центробежная увлеченность воспроизводит, сменив наклейки, одни и те же проблемы, полемики, декларации никак не взрослеющих седовласых “подростков”.

Говоря о рaзумной зрелости, я как раз имею в виду интерес к осмыслению. Его содержание — сущности, “вторая”, интровертивная новизна, соответствующая вопросу: “что это значит?” Если продолжить педагогическое сравнение — это этап обобщения пройденного материала. Вроде бы все знакомо. Но нет. Как единое тот же материал предстает в новом значении — “второй” новизны — внутренних связей, обусловленностей, первичностей.

Общее есть основание частностей, каковых содержательная адекватность, т.е. смысл, раскрывается в отнесенности к целому как момент обладаемой полноты. В отличие от отдельностей, каких понимание зиждется на рaзумных “автоматизмах”, посему — проходных (лишены бытийственного значения), содержание “второй” новизны качественно другое — выявляет взаимозначимость, укорененность моментов, присущесть их оснoвному бытию.

Новизна существенного усмотрения (или — “вторая новизна”) по своей диалектике яркая (как выражение безусловной ценности) и неотменная, поскольку ее перспектива — она сама. “Яркость”, конечно, метафора, отчасти способная передать эффект, силу, эмоциональную мощь переживания определенности, рассеявшей хаос, видения по отношению к темноте. Более точно, я думаю, слово — ясность. Когда она достоверна, а не иллюзорна, ясность освобождает от произвола хаоса, отвечает потребности в безусловной надежности. Если хотите, хаос и рабство — одно и то же, т.е. страдательная неизвестность.

Актуальность “второй” новизны не предметна, а личностна. Надежностью нашей реальности (укорененностью в безотносительном для нас основании) выражается безусловное благо — наша личная неотменность, ибо в ней — суть желанности, а не в том, чем хочется обладать.

“Первая” новизна — новизна открытия. Нечто новое постигается в той же и о той же самой реальности. Тогда как “вторая” — новизна откровения, т.е. не обусловлена познанным, а раскрывает его значение как очевидность новой реальности. Именно новизна осмысления бытийственно деятельна, творит живую буквальность. Меняется разумение — меняется мир.

И еще одно существенное различение. “Первая” новизна обращена к новизне будущего, т.е. не бывшего. Таковое, тем более, если мыслится в актуальности воскресения, неизбежно предмет фантазий, выражающих рaзумное интересантство — возвращение дорогого, компенсацию, вознаграждение, освобождение от чего-то, наслаждение и т.д. (всё, что угодно с любым, от лубочного до уважительного, содержанием). Принципиально: не бывшее — сфера фантазий.

Перспектива “второй” новизны — “будущая” новизна, т.е. новизна настоящего, осмысляемого в достоверной предельности — ясности основания нашего бытия как присущего личности и поэтому неотменного. Актуальность “второй новизны” в новизне настоящего как реальности воскресения.

Достоверное умозрение — “будущая” очевидность. В этом смысле воскресение не избирательно. В нем присутствует все. Включая ночные тапочки. Бывшее — это то, чего нет сейчас. Но есть в воскресении, потому что не может как бывшее стать не бывшим.

И еще. Интерес достоверен лишь в бытийственной актуальности. Без отнесенности к воскресению (личному всегдабытию) — разговор, по сути, останется “игровым”, т.к. именно в воскресении — безусловность нашей нужды.

БЕСЕДА ШЕСТАЯ

(о перемене ума)

Идеологию (или — мировоззрение) я различил бы с тем, что часто подразумевают, употребляя это понятие — с системой взглядов (учением, исповеданием и т.п.) Последние могут быть самыми разными, выражать такие или другие интеллектуальные, культурные, социальные, нравственные, этнические и т.д. предпочтения. Но. Именно в силу опции выбора (с любой мотивацией) — это не идеология, а ее сослагательная надстройка, оперирующая идеологическими реалиями, так сказать, отражательно. Апологеты полярных убеждений, материалисты, идеалисты и проч. принадлежат к одной и той же идеологии по факту взаимной неотщепленности или оснoвного для тех и других здравомыслия. Собственно говоря, жуется одно и то же, разница лишь — на какой стороне (для предпочтений тут могут быть самые веские причины). Идеология — это ни “где”, ни “как”, ни “почему”, а именно — чтo “жуется”, самоe реальность, единственная для всех, когда дело касается “перегоревшей лампочки”. Те, для кого одинаково-бесспорна жизненная буквальность, принадлежат одному и тому же мировоззрению. Сознательно, т.е. ответственно или же анонимно, по умолчанию, “контрабандно”. Идеология (или — мировоззрение) — собственно актуальная очевидность, каковой выражается состояние нашего разумения. Если мы сталкиваемся с другой очевидностью — не видящей “лампочку” или видящей сей предмет как нечто другое, с отщепленностью от нашего видения — это (если не компетенция психиатра) другая идеология или небытие нашей реальности. Думаю, наша жизненная буквальность другая, чем та, в которой и “кочерги летали”, и мертвые навещали живых (что возможно-таки во сне). По крайней мере нет оснований не доверять соответствующим свидетельствам или считать живших до нас умалишенными либо обманщиками и мистификаторами. Полагаю, что их действительность таковой была, что они понимали и поступали не вопреки нашему здравомыслию, но исходили из бывшей, для них адекватной здравости, не совпадающей с нашей, другой, новой реальностью. Бытийственное тогда к нам переходит в значении декоративного, знакового, условного, т.е. недостоверного по отношению к новому бытию. Переход из реальности в реальность, каковая одна, личная, одна как — мы, происходит каким-то образом вдруг, рывком, откровением (не в экзальтированном значении), идеологическим пробивом. Под этим углом понимания проясняется, о каком акте творения говорится в первой главе Бытия — об идеологическом перевороте, новой очевидности достоинства человека и, соответственно, мира. Как космос по отношению к хаосу прежней реальности, свет, по отношению к тьме недо-разумения они сотворяются бытийственным словом достоверного разумения. Безусловная ясность, самоочевидность нового видения ни из чего не выведена, ничем не обусловлена (поскольку — самоочевидность), т.е. буквально, свет без источника света, который светит во тьме, и тьма не может его поглотить. Меняется идеология — меняется разумеемое бытие. Но откровение все-таки — откровение. Оно, если хотите, потенциальная, “будущая” очевидность, свет “во тьме”. Процесс идеологического творения революционен (как откровение) и вместе с тем — эволюция, прорастание, перетекание, проникновение новой ясности в старую очевидность. Вместе с тем новая очевидность тянет, как шлейф, старые содержания, не выражающие настоящую актуальность. Знаково, декоративно они по-прежнему узнаваемы, номинально существенны, ими продолжают манипулировать, тщатся разными средствами реанимировать их прошлую убедительность, различаются ими и оплачивают безусловные ценности. Это — мир идеологических стереотипов, каковые, будучи хаосом, хаос и порождают. Смыслоподобия, принимаемые за смысл, дискредитируют разумение, отводя последнему роль содержательного десерта, “духовной”, а не собственно пищи, насыщающей здравомыслие. Эта содержательная (бессодержательная) “десертность” выражается (компенсаторно) в завышенном отношении к сфере мыслимого (к идеальному), “духовному”, “интеллектуальному”, “художественному”, к “высшим” миру-мирам-понятиям-знанию и т.п. Отрицательный опыт декоративного разумения, я бы сказал, опыт дурной бесконечности, проявляется в унижении завышением и, конечно же, в набивших оскомину ярлыках “ограничен”, “непостижимо”. Разум не ограничен в возможности ведать. “Непостижимо” то, в чем нечего постигать. Практика смыслоподобий суть неведение, чтo есть собственно смысл, его буквальная созидательность. Представьте, вам дали гвоздь и пластмассовый молоток. Попробуйте вбейте. Удары по шляпке (самые точные, обратите внимание) производят “пик-пик”. Весь результат. Что вам скажет опыт о гвозде и “молотке”, если последний выдан за “молоток”: “гвоздь не вбиваем” или — “молотком не вбивают гвоздь”. Но, допустим, что-то к чему-то все-таки нужно приколотить, вы найдете камень, поранитесь, прибьете криво и ненадежно, но гвоздь поддастся в соответствии с вашим практическим здравомыслием, каковое при этом-таки использует “молоток”, но не как “молоток”, а именно, анонимно и “контрабандно” со всеми корявыми, непрочными и болезненными последствиями. К “молотку” же в контексте “гвоздя” вы потеряете интерес. Метафора, понятно — метафора. Но вполне выражает проблему недо-разумения. Становление (“досотворение”) адекватной реальности — преодоление опознанием разумных стереотипов и усмотрение напрямую существенных связей, оснований, первичностей — это идеологический процесс или то, что я понимаю как философию, в значении — осмысление.

Собственно философия — это не то, что называет себя (в стереотипе профессионального статуса) “философией”. Философия не профессия, не объем специальных знаний, не условленный срез и способ мышления, не наработанный аппарат понятийности и т.д. Философия — это деятельная нужда в разумной достоверности. Философ и “нищий духом” по сути одно и то же, т.е. деятельно нуждающийся в достоверном знании. Философия начинается “по нулям” — до вас “никого не было”. Если же осмысление опирается на кого-то, продолжает чьи-то соображения — это “образ жизни” (интеллектуальной), “партийность”, но только не “философия”. В философии нет учений и школ, направлений, традиций, авторитетов. Достоверный смысл не тиражируется т.е. как таковой выражаем индивидуально. Адекватным он может быть, лишь исходя из непосредственного разумения, не иначе, как став своим. Философия — опыт прямого усмотрения. Философ имеет единственную оснoвную достоверность — Я есть. Самоочевидность. Безотносительную первичность. Это его “подъемные”. Дальнейшие усмотрения опираются на личную непрерывность (у меня нет опыта не быть) как безусловную. Осмысление мира, других, самого себя, сущности “Я” достоверно лишь первичностью “Кем” (есть одна, любая другая — интерпретирована), а именно, Мной (буквальным Я как наличием всего остального). Я как Я — основание усмотрения. Любое другое — интерпретированная первичность, ибо является предпочтенным, т.е. недостоверным. Его разумная надстройка — дом на песке. В лучшем случае диалектическое фантазирование. Обратите внимание на исходные точки Библии. “Я есть Сущий” (Я буду который буду) — в Ветхом, “Я путь и свет истинный”, “Прежде, нежели был Авраам, Я есть” — в Новом завете. Библия зиждется на безусловности “Кем” (Я) как прозрении основания. В таком понимании Библия — откровение личного здравомыслия. Иное (неважно чтo) в значении исходной определенности — предпочтенная истина, т.е. “партийная”, выражает “партийную”, а не бытийственную безусловность. Интерпретированная первичность (в любом значении) есть содержание моего (как условие знания) усмотрения. Содержание усмотрения (то, что может быть таковым) не может быть основанием усмотрения содержания. Необоснованное суждение — добавление хаоса.

— Это что же, — разоблачил собеседник, — обоснование солипсизма?

— Из первичности Я, — сказал Анатолий Анатольевич, — не следует ничего: ни солипсизм, ни Сартр, ни раджа-йога, ничего, кроме того, что следует как ответственное (с позиций рaзумной честности) продолжение. “Я есть” — плодородная почва. Возможность произрастания. А подняться на ней может горчичное дерево и лопух. Первое — то, что посажено мной сознательно, адекватно (в моем понимании) реализует потенциал плодородности. Второй — занесен откуда-то ветром. Занесен случайно, и случайно — лопух. Вырос в то, что он есть, там, где можно произрастать. Личное основание — не позиция. Это то, что я дyмаю. И думаю, чтo из этого следует. Опознавать по внешности, скажем, по лопуху, уж простите, декоративное восприятие. Таковое слышит знаковые значения, реагирует рефлекторно. Я ни чей не последователь, не сторонник, если хотите — независимый думатель. Прямо и непосредственно. И ожидаю отношения к смыслу. Интуицию личной первичности вы найдете высказанной во многих учениях. Весь вопрос в предельности выводов или пороге внимательности к факту интерпретации. Тестом на достоверность будет развитие разговора о бытии в значении личной первичности. Ибо все, что следует — следует из нее, а не дальше нее. Если нам рассказали о личной первичности (что совпадает с моим личностным опытом), а потом заключили — это первая “низшая” ступень разумения, а теперь перейдем к Причине нашего Я… Стоп! Куда бы ни звали, не пойдем. Некуда. Следующее — не “ступень”, а провал в интерпретацию. Сказка о белом, точнее, золотом бычке.

— Как же нам реагировать, — спросил собеседник, — на известные случаи, описанные наукой? Игнорировать их? Люди видели “другую” реальность, описания совпадают. Я не могу заподозрить ученых в фальсификации. Посмертная жизнь не познана, но все-таки есть. О ней поступают и серьезно исследуются отдельные сведения.

— Непрерывность личного бытия, — сказал Анатолий Анатольевич, — единственно безусловный вывод из свидетельств “вернувшихся” (переживших клиническую смерть) и опыта сновидений. Ничего другого буквально не следует. У того, кто живет в очевидности внеположного бытия, собственной производности, т.е. интерпретирует первичность объекту, интерес автоматически сводится к содержанию, к предпочтенным гаданиям о еще не познанном. Сходством же этих свидетельств выражается общая разумная основа, зиждущаяся на соответствующих стереотипах.

— С этим я соглашаюсь, — притворился покладистым собеседник, — но известный ученый (биофизик, генетик, точно не помню), он-то не фантазер? А при этом (с ним было интервью) говорит, что к вере пришел в результате своих исследований. Эксперименты на атомарном уровне подтверждают наличие Высшего Разума.

— В данном выводе, — сказал Анатолий Анатольевич, — ученого больше нет. Он не заметил, как перешел черту — высказал бытийственное суждение. Сфера идеологии — не содержание эксперимента, а очевидность, в какой производится эксперимент. Авторитет, научный багаж остались по ту сторону разговора. На территории предельного (безотносительного) усмотрения они значат не больше статуса печника или навыков лавочника. Другими словами, не относятся к делу. Говорит идеолог, точнее — как идеолог тот, кто знает — регистр переключен. Там — опыт ученого. Здесь — опыт прямого усмотрения. Пересекший “границу” без соответствующей рефлексии, т.е. со скарбом знательной непрерывности — фантазер или вещун. Различим идеологию и науку. Если размыты сферы их компетенций, скажем иначе, не выставлены ответственные границы, возникают рaзумные гибриды, одинаково ложные — идеологически и научно. Что есть собственно идеологическое усмотрение? То, которого основание — опознанная первичность. Идеология (как процесс) “апробирует” разумение, прямо влияет (переменяя ум) на становление знаемого бытия. Добавление нового в старую очевидность (пусть оно трижды невероятное), горизонты открытий, результаты экспериментов, НЛО, гуманоиды, микро— и макроновости, энергии, ауры и т.д., расширяя области “что” — внутренний рубль наличествующей реальности, не конвертируемый туда, где ценность — не что мы заем о мире, а — что мы знаем как мир. Новое в старом, если взято в идеологический оборот — фальшивая ассигнация независимо от ее достоинства. У науки своя епархия — знательная непрерывность. Из нее исходя, на нее же направлено научное постижение. Предмет обуславливает предмет. Отсутствующее в цепочке звено подразумевается. Релевантность научного аргумента — его привязанность. Научного вывода — укорененность. Наука, познание вообще, собой поверяясь, себя же воспроизводят. Ничего другого из них не следует. Образно говоря, цилиндр не рождает кролика. Если последний извлекается из цилиндра, значит туда подложен. Ибо кролик рождается от крольчихи. Из науки, познания вообще, не выводимо идеологическое суждение, или — выражает подложный (предпочтенный) стереотип, в связке с наукой — ученое фантазирование. И напротив, прибегая к “научному” доказательству, идеолог профанирует достоверность, превращается в вещуна.

— Ну а как же “вера”? — спросил недавно уверовавший собеседник, — ей вы не отводите места?..

— Стоп, стоп, — сказал Анатолий Анатольевич, — “вера”, что вы имеете в виду?

Собеседник (я видел) несколько растерялся.

— Нет, нет, — сказал Анатолий Анатольевич, — я ни в коем случае не хотел Вас экзаменовать. Просто в моем понимании, “вера” не нуждается в отведении специального места, если, конечно, речь не идет о “кукольном”, экзальтированном значении. Такое, точно, надо оберегать, например, благочестием, отвлеченным служением. Куклу держат в коробке. А вынимают, чтобы с ней поиграть. Мы легко оперируем “кукольными” понятиями, потому что они как “куклы” ни к чему нас не обязывают, никакой ответственности. Но, обратите внимание, разве мы заблуждаемся — что есть что? Как это видно? В разном для нас и для “кукол” завершении приятной игры. Мы возвращаемся к насущным делам (достоверной жизни), а они — в коробку. Вот критерий бытийственной адекватности. Если “вера” отдельно, а жизнь отдельно, простите, это понятие меня не устраивает, я закончил игру. Достоверность ответственна, ибо имеет прямые жизненные последствия. В лампочку можно играть, сколько хотите, но с лампочкой не поиграешь. А не то останешься в темноте, или дернет током. Можно играть в слова, но не со словами, иначе себя обрекаем на разумную темноту. Что есть “вера”? Факт безусловного признания. Вспомним — “вера не требует доказательств”. Весь вопрос — почему? Или — что это значит? Если мы подойдем со стороны “не требует” как к условию (атрибуту) “веры”, мы возьмем обязательство экзальтации, будем себя заставлять не “требовать” там, где торчат “доказательства” несусветности нашей “веры”, т.е. факта признания безусловным явно не безусловного. Превратимся (по мере усугубления) в мракобесов, укрепленных репликой блаженного Августина — “Верю, потому что нелепо”. Здесь неизбежен конфликт “веры” с реальностью, который в ответственный момент будет решаться не в пользу “куклы”. Последнюю отправят в коробку. Вот вам природа “духовных” кризисов, утраты “веры”, перемены исповедания (простите, “кукол”) и т.п. С другой стороны, конфликта с жизнью (с самим собой) не происходит, напротив, наша укорененность в реальности, бытии (подлинная потребность личности) раскрывается в новой ясности. Это перспектива внимательного, ответственного отношения к слову, понятию, каковым оперируем и на какое опираемся в нашем думанье. Оно должно быть очищено от экзальтаций, осмыслено, т.е. возращено как действенное в разумный обиход. Посмотрим на слово “вера”, предполагая в этом понятии жизненное значение. Если ж его не окажется, то понятие — ложное, и грош ему красная цена. “Вера”, мы согласились, факт безусловного признания, т.е. “не требует доказательств”. А почему? Здравомыслие нам подскажет, что признать безусловно можно лишь безусловное, каковое не нуждается в подтверждении по причине самоочевидности. Вот вам буквальный смысл “не требует доказательств”. Взяв его (в прежнем прочтении) как обязательство “верить” в “нелепость”, мы отщепились в “партию” по признаку исповедуемой “нелепости”. Если же понимаем “не требует доказательств” как критерий признания безусловности, мы совпали друг с другом (со всеми людьми) в самоочевидности, бытийственном здравомыслии, что и есть достоверное (буквально, достойное веры), а именно, безусловное. Сами видите, в достоверном знании проблема “веры” снимается сама собой, если имеем в виду достойное “веры” знание, а не достойному “веры”, скажем попросту — мракобесию, место в коробке. Вот и скажите, так-таки дал петуха святой Августин? Есть основания думать, что обознался экзальтированный перевод. У Августина (мы не читали латинский оригинал) — презумпция здравомыслия. Я, например, слышу его высказывание так: “верю, потому что”… (вспомним семантику корня -леп-, связанного со значением вещного сотворения), потому, что “не создано”, “не рукотворно”, а именно, безусловно. Проверить — дело филолога. Допускаю, поймется другой актуальный в контексте смыл, но не нелепый, не в сторону мракобесия.

— Мы хотим еще, — отреагировал собеседник. И добавил с оттенком ерничанья, — “Публика требует разоблачений”.

Я припомнил замечание о дурашливости. Невольной, насильственной. Об этом мы говорили, (точнее, Анатолий Анатольевич):

— Ей нельзя доверять, относить на счет несерьезности человека. Это, признак растерянности и перегрузки именно разумной, не интеллектуальной — последняя переходит в усталость, утомленность, пассивность. Ерничанье, неадекватность серьезности разговора — не потребность в отдыхе. Думаю, так выражает себя, не касаюсь масштаба, разумный кризис. Интерес не отсутствовал, не пропал. Тема скоро возобновится. Обратите внимание на размах дурашливости — эпатажности, так привычней звучит, захлестнувшей культуру. Смею предположить, явление того же порядка…

Возвращаюсь к беседе.

— Разоблачений? Нет. Словa не будем разоблачать, — сказал Анатолий Анатольевич, — лишь различать и пересматривать. Восстанавливать достоверность. “Кукольность” представлений выражает их содержательную изжитость в новой реальности, нашу разумную беспечность. Так что, друг мой, разоблачать будем самих себя. Суждение должно быть ответственным, т.е. знать свои основания и, соответственно, границы. Безотносительное суждение предполагает его обоснованность позицией говорящего как (осознанно) абсолютной. “Контрабандное” же заявление безусловного смысла именно смысла и лишено (себя же опровергает). Часто суждение (цепочка суждений) опирается на иллюзорную ясность, якобы всем понятно, о чем идет речь, оперирует “абсолютами”: “вечностью”, “бесконечным”, “запредельным”, “высшим” и т.п., т.е. тем, что вовсе “само собой” не разумеется. Прервите “понятность по умолчанию” вопросом: “что это значит?” Как правило, возникает растерянность. Обвал “подвесного” моста. “Абсолютные” категории адекватны (это надо понять, освободиться от экзальтаций) лишь в значении личности, личного бытия. В объектном смысле они условны. Да, не спорю, как “художественные” — вполне релевантны, но в статусе разумных усмотрений — безответственны, “кукольны”, “автоматичны”. Скажем, понятие “вечность”. В стереотипе мыслится как временнaя длительность, не имеющая предела. Перспектива подобного понимания — конфликт с достоверностью. Предпочтенное фантазирование. Адекватно (достойно веры, безусловно) понятие “вечность” лишь в значении личной неотменности. “Вечность” не то, что длится, а напротив, длительности не имеет, т.е. мое (есть другое?) “сейчас”, а его содержание — временнaя длительность. В прямом усмотрении у меня нет опыта не быть и (согласитесь) быть не может — чтобы не быть, я должен знать, что меня нет. Точно так же нет у меня опыта быть не “сейчас”. И опыта быть “не Я”. Вот вам буквально — “вечность”, самоочевидность, “не требует доказательств”. Понятие “вечность” не “кукла”, а достоверность лишь в значении актуальности — Я неотменно Я.

— Допускаю, — подловил собеседник, — но ведь вы говорите о вашем “Я”. А мое? Как его понимать, “Я” другого? Например, ваше по отношению к моему?

— Трудно, — сказал Анатолий Анатольевич, — удерживать в поле зрения безусловное знание, самоочевидность. И все же, постараемся рассуждать с рефлексией на первичность опыта, образно говоря, перед зеркалом достоверности. Привнесенностей не берем, опознаем — и в мусор. Либо примем, что будет следовать, либо — подскажем истине, какой ей следует быть. Это, де, безусловно, а это — правильно. Если я мыслю “вами” (от вашего имени), а вы мыслите “мной” — мы с вами на территории условного разумения. Ибо мыслим (другого опыта нет) только “собой”, знаем как Я. В прямом усмотрении (а прочих не признаем) бытие — это факт “Я знаю”, или: Я — факт наличия всего остального. Иное суждение — интерпретация. Никуда не деться из личного бытия. Я и мир буквально — одно и то же. Разве поспорите? Не с чем. Самоочевидность. Вспомните фразу, если вам нужен авторитет: “Прежде, нежели был Авраам, Я есть”. Ответственное утверждение. А теперь посмотрим из буквальности Я. “Непостижимо”, т.е. нечего постигать — факт наличия. То, что в наличии, оно — постижимо. “Абсолютно просто”, т.е. не содержание, но — основание такового. “Неуничтожимо” — буквально ясно — нечему уничтожаться, “неделимо” в буквальном смысле — нечему разделиться. Факт наличия неизбежно — Я. Другое — в наличии. Ничего не поделаешь, мой дорогой, нет двух “Я”, самоочевидность. Как же нам, реалистам, отнестись к “я” собеседника? Так сказать, к наличному факту? Безусловное разумение не оставило выбора: ближний (каким-то образом) — Я как другой, а не другое “я”. На поверку смыслом (ссылаюсь на достоверность) “я” другое — недо-разумение. Сами решайте, как поступать: либо додумаем безусловное, либо выберем “правильному” подходящее объяснение. Ну а завтра (посмотрим правде в глаза) нам придется снова что-нибудь выбирать, более подходящее, и дальше — до бесконечности. Вот если понадобится “как есть”, будет не до того, как “правильно”.

— То, что вы предлагаете, — отразил собеседник, — отрицает (я правильно понимаю?) религию вообще. Но ведь именно в ней я нахожу нравственную опору, знание, уверенность в своем личном значении.

— Простите, дорогой друг, — сказал Анатолий Анатольевич, — мы лишь думаем вместе, что не дает никакого повода держать оборону. Я ничего не “предлагаю”. Лишь могу ответить (прежде всего — себе), если есть нужда, а именно, перестало работать, изжилось прежнее содержание. И не хочу спешить. Многие из проблем решатся сами собой. Трудность собственно не в ответе, а в безусловности вопроса. Непредельный вопрос априори (эллиптически) заключает в себе бесконечность непредельных ответов. Потому мне кажется продуктивным нарабатывать (этим и занимаемся) опыт разумной саморефлексии. Нужда в достоверности (когда-то созрев) без насилия “аргументом” наведет в разумении основательную уборку. То, что я говорил, вы поняли правильно. Тем не менее, очевидное, действенное для меня — вовсе не предписание к действию для того, кому очевидна, охотно готов признать, необходимость мыслить и поступать иначе. С одной оговоркой — если с его стороны это не предписание к действию. Исповедующий неподсуден. Отвечают за проповедь. Если нам актуально полагать надежность во вне (ибо не очевидна), т.е. оформить ее предметно как гарантию определенности, — что же здесь отрицать? Если в этом сама собой нужда отпадает, скажу иначе, надежность самоочевидна — что отрицаем?

— Не отрицаем, но умаляем религию, — прокомментировал собеседник, — как держателя нравственных акций. Религия, использую ваше слово, оформляет основу добра — человеколюбие. В примитивных религиях нравственность примитивна, прагматична, жестока, даже бесчеловечна с точки зрения нашего сегодняшнего представления. Но гуманность откуда взялась? — обоснована и оформлена совершенной религией. Нужда в религии — нравственная нужда. Отмена религии возвращает к первобытному выживанию.

— Тема нравственности, — сказал Анатолий Анатольевич, — ключевая для пересмотра. В существующей очевидности нравственность мыслится отвлеченно, некое ценностное мерило с наработанными критериями. Гуманизм. Прекрасно. А реальность? Страшна. Мир не просыхает от крови. Резче скажу — нравственный перевертыш. Как объясним это несоответствие. Что меняется от мусолиния идеалов — художественных рефлексий, риторики, сантиментов? Есть развитие, но куда — в сторону большей крови. На фоне нравственного “бу-бу-бу”. Вот вам нравственность — золотая жила для починщиков душ. Интерпретаторов, интересантов.

— Нравственный нигилизм, — диагностировал собеседник, — крушить, так — крушить. Это мы проходили. И каялись. Возвращались к ориентирам. Если бы не они, как бы мы опознали зло — и не только вокруг, а в самих себе? Проблема в нашем несовершенстве. Улучшая себя, мы улучшаем мир. Разве не так?

— А по-вашему, так? — сказал Анатолий Анатольевич. — Я не о схеме. Ею можно утешиться и развлечься. Вы же вознегодуете, если вор залезет к вам в дом, и не подставите щеку в ответ на удар? Вас такого я спрашиваю, буквального реалиста — кто, где, когда улучшился дальше благих намерений? Максимум — отщепился от всех, чтобы “зло” не мешало усовершенствоваться. Что изменилось? А ничего. Кроме “образа жизни”. Первый назывался: “грешу”, а второй — “улучшаюсь”.

— Страшно слушать, — не справился собеседник с гневной эмоцией. “Зло, — процитировал из поэта, — для того, чтобы с ним бороться”.

— Давайте не будем поощрять пустословие, — сказал Анатолий Анатольевич, — риторический завиток украшает поэзию. Как суждение он меня не устраивает. Выплеск непредельных значений. Зло, дорогой мой, ни для чего. Оно выражает что-то. Что? Стереотип отражательного мышления. Полагание истины в объекте. Идолопочитание. Согласитесь, двух первичностей нет. Вторая — интерпретация. Либо — Я (бытие в этом случае мне присуще как выражающее меня, соответственно, неотменно) либо — “не-Я” (в каком хотите значении) — идол по факту разумной предпочтенности. Т.е. страдательная очевидность — хаос, включая хаос меня. Подтверждение этому рассуждению я нахожу в десяти заповедях. Вспомните: “Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в водах ниже земли, не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь…” Возможна ли мера блага? Разумеется, нет. Либо благо (Я — безусловное основание), либо зло (“не-Я” — интерпретированная первичность). Дважды два — четыре, или — сколько угодно. Оно-то (“сколько угодно”) — состояние нашего разумения, очевидность уничтожимости, включая — меня. Я разумею дурной бесконечностью наличного зла. Сделайте мысленный эксперимент, отмените что-то из “злого” наличия. Оно восполнится новым. Ложным ложное не исправить. Хаос из хаоса не усмотрим. “Смертное” разумение не починяет “смертную” очевидность. Таковая отменяется целиком как наваждение (следствие) ложного представления. Изменится усмотрение, изменится мир. Ложное — мера другого ложного. Хаос гадательной (интерпретированной) первичности. Безусловное же — безусловно. Либо — “дерево жизни” (обратите внимание на слова), либо — “дерево смерти” (по факту — “вкусишь от него, смертью умрешь”) — “познания добра и зла”. И ведь кто “искушает”? Вовлекает в реальность “смерти”? Интерпретатор ценностей — Змей (на иврите, я выяснял, буквально — Гадатель). Вывалились из блага Жизни (безусловности Я, вспомним заповеди), теперь познаем гадательное “добро” (т.е. “меру зла) — очевидность уничтожимости.

— Вы хотите сказать, — обеспокоился собеседник, — что подобное рассуждение выводится из Писания?

— Ничего из Писания не выводится, — сказал Анатолий Анатольевич, — кроме стереотипов. Полагая в нем истину, основание выводов, мы культивируем ту же интерпретированную первичность, собственный пантеон. Не в этом ли (с благочестивым модулем) признается ортодоксальность, отрицая возможность понимания Библии вне традиции устной и письменной, талмудической и церковной?

— По-вашему, Библия “кот в мешке” что написано там — загадка?

— Цель загадки, — сказал Анатолий Анатольевич, — не быть разгаданной, тогда как Библии — быть понятной. Ее не прочесть, если знаешь заранее, что должно быть написано, т.е. без нужды в достоверности. Позвольте предельно резко обозначить проблему. Что желаемо: Библия или же достоверность? Вопрос шокирует, но назрел, ибо спрашиваю самого себя. Разумеется, второе. Потому что Библия мне нужна как выражение достоверности. Если Библия такова, за нее мне нечего опасаться. Если нет — не хочу “кумира”. Достоверно (“не требует доказательств”) лишь безусловное для меня. И для вас, и для каждого человека: Я есть Я, факт наличия всего остального. Безусловное знание. Из него исхожу и делаю выводы. А Библия? Прояснилась как новый текст, откровение здравомыслия: “…люби ближнего твоего, как самого себя: Я Господь” (Лев 19:18). Так откуда мое рассуждение? Из живой буквальности. Библия же его подтверждает. Совпадает с моим здравомыслием.

Но вернемся к теме. Если хотите, нравственность — это “мера зла”, выражение статусной отнесенности человеко-объекта, производного существа к интерпретированному критерию. Тогда как (в значении библейского откровения) человек по личности-Я сам основание всякого критерия. Вспомните: “в образе Своем, в образе Бога”. И до конца додумайте. Нет двух “образов” одного лица. В этом суть библейского откровения. Человек по личности-Я и “действительная причина” — одно и то же. К слову сказать, Коран “исправил” Библию, заменив в соответственном стихе “в образе Своем, в образе Бога” на “создал как некий образ” или — “некую форму” (читается так и так), т.е. вычеркнул откровение личности. Со всеми вытекающими отсюда идеологическими и практическими последствиями. Человек возвращен в статус объекта, имущества своего Создателя. Ценностно отнесен к интерпретированному критерию. Вот откуда растет культивируемая “нравственность” — неопознанный, но весьма плотоядный идол. Самоочевидность достоинства личности в отличие от “прав человека” (продукта “нравственности”) снимает нравственную проблему усмотрением: ближний — “Я как другой, а не другое я”.

Идеология (достоверная, разумеется) выражает не нравственное, а первичное. Ложные идеологии (включая конфессиональные) узнаются просто — по факту завязки на нравственных актуалиях (в самом широком смысле). “Нравственность” есть “закрытая дверь” самоочевидности все-Я-единства (неизбежно “нравственный” идол, даже если — с физиономией филантропа). В новой же, личной, разумности нет нужды “ломиться в открытую дверь”.

Приготовьтесь, блиц не получится. Речь идет, понимаете, о перемене, а не “починке” ума. Не о “правильном” — о безусловном, когда нет вариантов, дошли до точки. “Правильному” присуща порочная бесконечность с неизбежным выбросом в “иерархии”, поскольку, мой дорогой, человеколюбие обусловлено. А свято место, мы знаем, никогда не пустует. Альтруизм таков, какова идеология. Следует поступать “хорошо”. Но не следует заблуждаться относительно перспектив “хорошего”. “Смертная” очевидность не починяется “смертной” идеологией. Она заменяется целиком по факту нового разумения. Кстати, на греческом слово, переведенное как “покаяние”, означает буквально “перемена ума”.

Совесть и альтруизм, если мыслятся отвлеченно, неким “что” с его содержанием — с неизбежностью сводятся к явной или скрытой форме фашизма, повреждению достоинства личности. Ибо они — производное от “партийности”. Идеологически продуктивна иная постановка вопроса. Что выражают “совесть” и “альтруизм” в их положительном проявлении? Интуицию — “Я как другой” — достоинства ближнего, но не в предельном значении. Ложная идеология нарабатывает гуманитарный критерий, в отнесенности к коему мыслятся “права” человека, но попирается достоинство личности. Ибо последняя безусловна своим значением, а не в силу права, т.е. сама основание всех критериев.

Ложность идеологии видна на пределе, в содержательной перспективе. Актуальные же проявления могут быть безобидны и привлекательны.

АЗЫ ДОСТОВЕРНОГО СМЫСЛА

(1) Суждение (идея вообще) выявляется существенным усмотрением — в предельном значении и — релевантности оснований. Если мысль выражает скрытый стереотип, утверждение на его пределе будет значить иное, чем декларирует в промежутке. Условие продвигающей смысл полемики — “достоверная территория” и интерес к предмету. В противоположность разумной честности (принимает сторону смысла) интересантство (разумная пристрастность) смыслом неубеждаемо. В равной мере не “зацепить” восприятие собеседника, если оно базируется на скрытом стереотипе. В этом случае смысл будет “соскальзывать”, пониматься по внешности, гипотетически. Результат подобной полемики — содержательная пробуксовка, неизбежный возврат к “исходной”. Идеологический разговор адекватен только как поступательный, т.е. смысл определяет “позицию”, а не “позиция” — “смысл”. Последнее (разумное интересантство: “партийное”, психологическое, этическое, культурное, этническое и т.д.) профанирует идеологию, соответственно, ее инструмент — полемику (разумную соборность).

(2) Если я не готов перейти на сторону смысла вопреки каким бы то ни было интересам, я по факту не идеолог. Идеолог — интересант достоверности.

(3) Достоверность не выбирается, а знаема безусловно, т.е. самоочевидна. Например, чтобы знать о женщине, которую любишь — “это — та самая”, вовсе не нужно жениться на всех других. Знаешь прямо и непосредственно. Достоверность не результат предпочтенности остальному, а адекватное разумное пространство. Достоверность универсальна — открывает мыслительные горизонты, освобождает, расковывает. И напротив, ложное (идея, исповедание), ограничивает, ломает, заставляет во что-то втискиваться, принимать навязываемую форму. Насилие (с любой мотивацией) над собственной здравостью при нежелании это признать (себя не обманешь) выражается часто в рaзумной истерии: завышении, фантазерстве, экзальтации, благочестии, агрессивности, фанатизме, компенсирующих (безобидно или весьма опасно — массой “партийности”) отсутствие достоверной опоры. Перспектива ложного — усугубление.

(4) В ситуации массовой культуры разумная нужда выражается (вместе с модой на вещунов) в присвоении деятелям искусств вещательных полномочий. Право каждого — рассуждать. Понимаю интерес к знаменитостям. Но нелепость заключается в том, что талант лицедея претендует на роль идеолога. Перспектива актерского опыта, простите меня, — убедительно раздавать затрещины и не менее убедительно получать их в другом спектакле.

(5) Слово улавливаемо “жанром”. Невозможно выразить нечто вне такой или другой жанровой определенности. Весь вопрос: чтo оформляет чтo. Если слово обслуживает жанровые каноны, это — литература, а именно — изображение смысла (идеологических стереотипов). Если жанр оформляет слово — это идеологический текст (выражение разумения). Кризис литературы, по-моему, на лицо. Она отщепилась от жизненной достоверности. По мере нужды в бытийственных содержаниях (тенденция мне видна) литература выйдет за собственные границы в сторону нового, “двуединого” жанра — литературы с идеологическим компонентом или вынесенным “комментарием”.

(6) Человек про себя вправе думать, что думается, но, когда претендует на общественный резонанс, выступает публично, обязан за сказанное отвечать. Если суждения недостоверны, а тем более повреждают достоинство личности, они должны быть разоблачены.

(7) Проповедует “как имеющий власть”, кто не нуждается в разрешении проповедовать, в подтверждении своей правоты чьим-то авторитетом. “Власть имеет” прямота разумения. Вспомним Исаию, Иеремию, Иезекииля, Захарию и других библейских пророков. Достоверность вещает от “первого” лица. От “третьего” — обосновывают “партийность”. Мыслью другого можно проиллюстрировать свое усмотрение. В евангельском “знал не учась” — вовсе не пафос чудесности Иисусова знания, не свидетельство о “святом” невежестве. Вот вам реплика из Луки: “Иисус же преуспевал в премудрости…”, т.е. в учении. Думаю, он читал то же, что все евреи, для кого образованность в Писании была культово-нормативна. Замечанием: “не учась” сообщается, что Иисус учит не как наученный знать, а прямознанием, достоверно. “…Дивились разуму и ответам Его” (Лк 2:47). Прямота разумения, действительно, удивляет, преподносит сюрпризы. Стереотип почитают. Впечатляются новизной.

(8) Достоверность не нуждается в благочестии, в оградительном рвении и т.п. Ее невозможно (в отличие от “партийной” знаковости) оскорбить, осквернить, унизить, лишь — не причаствовать ей, т.е. проявляться недостоверно.

(9) Экзальтированным суждением прикрывается отсутствие смысла. Мост (иначе — не нужен) возвышают над ямой. Под ним обязательно — пустота.

(10) Рефлекторное разумение напоминает наэлектризованный эбонит, при малейшем движении покрывается “налипашками”. Если “Я”, непременно — “высшее”, если “рабство” — притягивается “свобода”.

(11) Достоверное разумение предполагает внимательность к слову. Прямое значение очень часто буквально идеологически, т.е. предельно. Смысл, открывшийся непосредственно, если он проясняет до этого “темные места” (хлеб толкователей) — достоверен. Отменяются (не взирая на лица) все комментарии как гадательные издержки. Это сказано, кстати, в еврейских правилах понимания “божественных” текстов. Безразличие к слову, по сути — безразличие к смыслу, в чем расписываются известной репликой, — “Софистика, игра словами”.

Расчистка “партийных” напластований может весьма впечатлить, удивить, потрясти такими находками, по каким томится подавляемое здравомыслие. Кстати, там же (в еврейской герменевтике) отношение к осмыслению как к освоению достоверности (вопреки благочестию и культу догм) выражается в предпочтении последнего во временнoм ряду из исключающих друг друга суждений, т.е. по факту мысли в развитии.

(12) “Возвышенный” смысл (вернемся к буквальному пониманию) — качество усмотрения: больше видно. “Святое” весьма проясняется в значении — “достоверное”, “Дух” как “разумение”, соответственно, “Дух Святой”, уж не взыщите — “достоверное разумение”, т.е. самоочевидность. Просмотрите известные библейские эпизоды с такой коннотацией, откроется “возвышенный” смысл. Пренебрежение разумным — “бездуховность”.

(13) Вопрос и ответ идеологически “двуедины”. В непредельном вопросе эллиптически заключена порочная бесконечность непредельных ответов. Достоверный вопрос исчерпывается ответом, поскольку его интерес существен. Различим любопытство и разумную нужду. Первое — развлекает ум, вторая — спрашивает. С ответом не следует торопиться. Прежде опознаём вопрос. Корректируем, уточняем, переводим в сферу существенного или снимаем его как ложный, т.е. по функции — аттрактивный. Если в вопросе подставлен скрытый стереотип, его выявление и будет ответом. Подлинный интерес управляем, т.е. готов переориентироваться на первичное. Спонтанное вопрошание справедливо назвать “вопрошательной железой”. Реагирует на ответ вырабатыванием “секрета”. Честный вопрос обращен к новизне ответа: спрашиваю, чего “не знаю”. Интересантство, напротив, ждет соответствия своим предпочтениям.

(14) Достоверное знание самоочевидно. Вместе с тем надо знать, как, куда и на что смотреть, что увидеть. В этом смысле — видим, что знаем. Учитель физики или химии отлично меня поймет. Сталкивание шаров или сливание реактивов ни о чем не скажут ученикам. Чтобы увиделось нечто, должно быть подготовлено видение.

(15) “Аргумент”, строящийся на метафоре, релевантен, если последняя знает свои границы, за которыми заканчивается ее применимость. Продолжение должен иметь смысл, а не метафора. Каждая точка смысла может быть выражена адекватной метафорой. Вместе с тем, нужно помнить, что метафора — лишь метафора, средство выявления смысла, а не самый смысл. Без соответствующей внимательности к пределам метафоры и первичности смысла легко “заиграться”, заболтаться, провалиться в содержательную никчемность и отщепленное моделирование.

(16) Достоверно лишь то суждение, которое:

1) знает свое основание (и, соответственно, границы). Безусловное утверждение сознает безусловность “точки смотрения”, позиции, с какой произносится;

2) предельно, доведено до конца, т.е. не может продолжиться дурной бесконечностью, такое, к которому “ничего не добавить” и “больше чего нельзя ничего помыслить”. Непредельность воспроизводит разумный хаос или выражает несущественность интереса;

3) исходит из опыта непосредственного усмотрения, т.е. от “первого” лица. От “третьего” — выражается предпочтенное содержание.

(17) Усмотрение, при нужде в достоверности, должно быть предельно обобщающим, абстрагированным до сути, что структурирует, поляризует конкретику. Частное проясняется существенным различением, даже утрированно заостренным. Сглаженность не позволяет увидеть определенно. Со стороны конкретики хаос непреодолим.

(18) Состояние разумной зрелости определяется способностью к абстрагированию. Незрелость осваивает наличные внешности. Не переросший этот период (каковой иногда затягивается или вовсе не изживаем) суть школяр — отражатель ассортимента. Иное дело ипостась “ученик” — становление сущностного мышления, интерес к новизне достоверности. “Ученик и учитель” рaзумно двуедины — “учитель” мыслит потенциалом “ученика”, полагающего (условие двуединства) свое разумение в рaзумности учителя, который (такова диалектика взаимной актуализации) знает больше, чем знает. “Ученик” не спорит с учителем (мнение имеет школяр), т.е. не может быть — “не согласен”, лишь — “поясните”. Ученик сомневается не в учителе, а в своем понимании.

Отношение “ученик-учитель” не завершается волевым решением (курс заканчивает школяр), но — естественно и само собой. Независимость разумения самоочевидна. Прямознание не нуждается в подтверждении по факту первоисточника.

апрель-май 2003, Кдумим