Леонид Левинзон

Владелец мерседеса

— Мужики, знаете, какое сейчас новое слово в России? — “Сосать глину”. Отправить сосать глину — убить, значит. А ещё слово “конкретный”. А ты чувак конкретный… То есть нормальный. А ещё — “чистый”. Это тоже нормально.

Толпа — армейские бутсы на ногах, зелёная форма, длинный козырёк солдатской кепки над глазами. Через плечо каска, противохимический комплект и сумка санитара. Сверху — солнце палит.

— Вот сволочи, — с восторгом говорит лысый толстый и хохочет, — россияне… вздумают тоже, это ж надо — глину сосать… сосать…суки.

Рядом с ним смеётся носатый худой Лившиц — он и рассказывал.

Подходит Шалом. Бородатенький, выглаженный, на груди большая, жёлтым по белому, надпись — командир.

— Так, выезжаем, разобрались по группам, — и ртом, близко расположенным к носу, начинает читать список.

— А куда?

Молчит. Военная тайна, что ли?

Ладно — едут. Дорога запружена: все на работу, они на войну.

— А Шалом, знаете, директор Дома престарелых.

— Да уж, сидит небось там, как прыщ. Зато сюда на бьюике приезжает.

— Не только он. Видал, среди наших рыжий такой, Володей зовут?

— Это который по пелефону всё время?

— Да. Так он на Мерседесе.

— Ничего себе… А куда это мы сворачиваем, мужики?

Ришон. Какие-то незаконченные белые новостройки. Красная, разрытая земля между ними, блоки лежат.

Команда:

— Надеть противохимическую защиту.

— Мать вашу, — надевают.

Команда:

— Вынести раненых из новостроек.

— Мать вашу, — бегут.

В зданиях на всех этажах жёлтые, изодранные куклы разбросаны. Лестничные провалы зияют, леса. На каждой кукле записка — признаки отравления неизвестным химическим веществом и плюс… сломано бедро, свёрнута шея, и тому подобные прелести.

Как в здание вбежали — противогазы долой и дышать — непривыкшие лёгкие ходуном зашлись. Отдохнули — кукол в охапку, кукол на носилки — и обратно. А снаружи уже проверяльщики стоят. И Шалом, падло директорское, без противогаза крутится. Вид делает, что так и надо. Увидел, подбежал, и с умным видом спрашивает, вкололи ли атропин.

— Вкололи, командир, вкололи.

Ну вот, наконец-то закончили. Резину долой, форму хоть выжимай, и на обед. В лесочек на травку.

— Садимся, мужики, в ногах правды нет, — молодцевато говорит Лившиц.

— Правды нет и выше.

Смех. Консервы. Компот какой-то в банках.

— Володя, а что ты так издали, к нам давай, к нам… ближе…, — окликают рыжего парня, покуривающего в отдалении.

Тот подходит.

— Я тут недавно на Украине был, — сообщает, прожёвывая, один, очень усатый и обводит воздух одноразовой вилкой, — по делам фирмы, конечно…

— А что за фирма?

— Торгуем… Так вот, если в Москве это уже нормальный капитализм для нормальных людей, то Киев это просто… просто кино! Назначают день, час, условие — ехать за зелёными Жигулями. Подъезжаю: какой-то дом на окраине, в прихожей амбал, а за дверями тот, от которого зависит. Вежливый такой, седенький.

И сразу к делу:

— Хочешь, чтобы всё было тип-топ, — говорит, — двадцать процентов мне.

— Ничего себе, — удивляется кто-то, — неужели фирме не накладно?

— Накладно, — живо реагирует усатый, — поэтому цена товара возрастает на двадцать процентов — теперь то все равно купят…

Загрохотал — ой, как смешно. Глаза замаслились. С краю группы на него исподлобья смотрит рыжий Владимир. Отвёл глаза.

— А я недавно в Андорре был, — не выдерживает Лившиц, — в Андорре…

Подходит Шалом:

— Ну, парни, закончили? Возвращаемся.

И выбрав среди всех худого, хитроглазого Лившица, покровительственно треплет его по шее. Тот не возражает.

Поздно вечером отпущенные милуимники, наконец, разъезжаются по домам, кто на Ладе, кто на Мерседесе. Усатый фирмач великодушно берёт с собой Лившица — тот всё-таки был в Андорре. Несколько человек остаются ночевать в части.

Под брезентом стационарной палатки лампочка светит полосами, на кроватях разложены матрасы, посреди стол для порядка. Сверчок поёт, полотенца висят. Ночь тёплая, южная. Один спит, а двое других вышли, по траве бродят. Луна полная, толстощёкая, музыка со столовой. Вот, прекратилась.

— Знаешь, я в институте был очень активным и поэтому комсомольской работой тоже занимался, даже в комитет курса выбрали. И тут приходят две путёвки на Лазурный берег, в Болгарию, в молодёжный лагерь. Ну, я поднапрягся, как мог — и попал. Какое это было счастье! А девки! Если б ты видел, если б ты видел… — рассказчик ерошит реденькие волосы, улыбается, — одна, представляешь, даже приехала потом. Возвращаюсь из института, смотрю: сидит на чемодане, плачет, что никого дома нет. Ну, пожили мы с ней две недельки, я её и отправил. Эх, где всё это? — Лицо у него широкое, покарябанное, мечтательное по случаю, глаза косят, косят.

— А у меня хобби — фотография, — говорит второй, я, практически профессионал. Как приехал, напряг родственников, те подёргали за ниточки, и вот — предлагают работу в Абу-Кабире. Сходил на интервью — берут! Через два месяца после приезда — берут!! Зарплата, условия — я спать перестал. И вдруг звонок — отбой. Почему? Что случилось? И тогда наш знакомый, полковник, показал мне нового фотографа — сидит тёлка, ноги от шеи, вся в мини, титьки как на шарнирах, а губы… Словом, куда мне с моим блатом.

У усатого фирмача на балконе стол накрыт. Над балконом та же ночь. Бутылка ополовинена. Фирмач кричит резко:

— Я таких называю “взбесившееся быдло!” Быдло! Быдло!

— И я, — подтверждает Лившиц.

Утром не выспавшийся Шалом очень недоволен. Выстроил всех и возмущается:

— Это разве армия? Почему опаздываете? Я вам покажу! Я вас заставлю!

И таки заставил: сапёры взорвали старый кинотеатр, на его обломках лежат солдатики, притворяющиеся ранеными, а они потяжелее кукол будут. Тут же спасатели работают, разбирают завалы. Над всем этим пыль столбом.

— Володя, — суётся к рыжему любопытный Лившиц, — я смотрю ты на джипе приехал, а вчера был на Мерседесе…

— Разве? Я и не помню.

Побежали, побежали, побежали… — солдатиков выносить. Им ещё, беднягам, фельдшера руки дырявят, учатся в темноте вены находить.

Ну вот, закончили. Ужин.

— А он хороший парень, Володя, — внезапно говорит Лившиц, открывая банку, — немногословный, конечно, но не выпендривается. Не выпендривается — это главное.

— Но что у него за бизнес? Что за бизнес? — интересуется бывший комсомолец, — может девочки? Девочки?

— Да не всё ли равно? Мужик хороший, вот главное! — выступает на защиту фотограф, — спокойный такой. Интересно, сколько у него в месяц?

Появляется Владимир, рядом с ним усатый фирмач.

— Это такое кино в Киеве, такое кино…

Владимир щурится.

— Ну, как учения, ребята, продвигаемся вроде хорошо? — голос какой-то писклявый.

Неуловимо переместился. Сел. Оторопевший фирмач за спиной.

На следующее утро новый город — Маале Адумим. После бессонной ночи милуимники разлеглись возле школы. Пока их не трогают. Из школы выходят дети. Лысый толстый потягивается, зевает:

— Пора бы домой, мужики, а?

Пески окружают Маале Адумим. И в жёлтом воздухе над этим поспешно выстроенным городом вдруг появляется корабль с парусами, сотканными из жары и рулевым колесом, скрипящем на поворотах. Огромная кукла с безумными глазами и в полном противохимическом обмундировании, утыканная шприцами из-под атропина, выходит на мостик. На груди записка приколота, да слов не разобрать. Корабль начинает бросать из стороны в сторону, кукла налетает на мачту, костюм разрывается, и красное марево из куклы фонтаном вырывается вниз.

Иерусалим, 6.05.99