Алла Широнина

ПТИЧКА ЛЮБОВЬ

*   *   *

Мы родились в мире, где любовь,
скорее всего, ещё была,
и умрём в мире,
в котором любви уже не будет.

А. Дугин

Беседка, тени, кружева…
Плачь, девушка, – любовь мертва!
Уж не любовь, но отношенья
ввергают жаждущих в экстаз,
поспешно отворяя лаз,
необходимый для сношенья.

Рыдает в зарослях Эрос:
он Дугина не перенёс,
и лук сломал, и сам согнулся,
и соловей в ветвях запнулся,
умолк навеки, ни гугу,
и в гробе Дант перевернулся.

*   *   *

Во всём своя закономерность.
Объект мгновенно заценив,
идёшь вперёд – сама надменность,
и взгляд рассеянно ленив.

Мужчины голос тихо вкрадчив,
наклон почтителен
спины;
хорош, уверен и удачлив
любезный дружка Сатаны.

Весна толкает на проказы,
и ты ему,
улыбку спрятав,
ответишь после третьей фразы
и рассмеёшься после пятой.

И слов потянется дорожка,
чтоб всё сложилось,
как в романе:
сначала радости немножко,
потом уверенность в обмане.

Ещё одной разлуки дата.
О, расставаний
неизбежность!
…И ты, влекущая куда-то
свою безадресную нежность.

*   *   *

Набухла почками берёза,
и жук набычился, жужжа,
и воробей за воробьихой
понёсся, внутренне дрожа.

– Решись! – нашёптывало время,
хвостом узористым шурша,
и потянулась вслед за всеми,
и оскоромилась душа.

*   *   *

Как мышцами атлет, играя словесами,
высокой страсти речь венчаю с небесами.
Мне нынче по плечу и речь, и небосвод,
берёт моя судьба торжественный аккорд.

Но чу! За мной следит, тревожен и угрюм,
соперник страстных чувств –
предубеждённый ум.
Он ставку проиграл, остался в нищете.
Да, он не со щитом.
Но и не на щите!

Замысливая вновь опасную интригу,
неотвратим, как рок,
он прозы пишет книгу
и знает наперёд – заставит прочитать:
«Подножьем страсти быть –
как небо подпирать;
не хитрость –
ослабеть за плотскими трудами
и разом потерять добытое годами».

Кто сомневается, тому не побеждать!
И говорю я: «Страсть, ты смертная зараза!
Вдохнуть твой кислород –
как надышаться газа
угарного во сне».

И разум победил….
Бутоны оборвал. Побеги обрубил.

*   *   *

Ушёл – и пропал. Ни звонка. Ни записки.
Вот что это значит – уйти по-английски.
Однажды он мне позвонит, ничего,
я чётко отвечу на просьбу его.
Скажу: «На свиданье? Но как вас узнаю?
Всё то, что не нужно, я вмиг забываю».

*   *   *

Отбывая повинность любовей и дружб,
Я твержу телефоны спасательных служб:
твой домашний, скрипящий, как мачтовый лес,
твой служебный – от сорок второй АТС.
В безопасную пору любой наберу
да и стыну от длинных, как дом на ветру.

*   *   *

Цветы в уста целовать устал,
устал тропою бродить оленьей
и в росных травах богослуженья
справлять с годами перестал.

Оцепенела, затихла полночь,
в твои колени уткнувшись молча.
О, если б мог ты позвать на помощь
или хотя бы завыть по-волчьи!

*   *   *

Когда-нибудь ко мне – старухе,
придёт знакомый человек,
смахнёт слезу, протянет руки,
воскликнет:
– Я пришёл навек!

Стряхну с колен махры вязанья,
отвечу тихо и не вдруг:
– Пожалуй, что без опозданья
вы не умеете, мой друг.

*   *   *

Любовь моя, как собака,
от голода подыхает.
Я – Марбург без Пастернака,
мне гения не хватает!

А он оживляет розы
весной на участке дачном,
и шлёт мне отрывки прозы,
и шутит весьма удачно.

Ах, шутит он очень смело
про это и про другое,
а я усмиряю тело
и тихо в ладони вою.

*   *   *

Мои письма подробны,
ведь я совершенна, как Мэри.
Может, мне, наконец, поменять амплуа?
Замолчать на неделю и вдруг объявиться.
Анекдот рассказать.
Процитировать классика всуе.
Вместо смайлика тиснуть
рутинное «ЛЮ».
– Подставляй свою грудь, дорогой,
под кирпич золотого стандарта.

*   *   *

Не прислоняться! Никто и не собирается.
Птичка вылетела, а мы всё ещё улыбаемся.
Неужели вежливость выработалась в привычку?
Или так врождённым инстинктам сопротивляемся?
Ведь, говоря по совести, надо платить за птичку.
Испанским любовным кодексом возмездие поощряется.

*   *   *

Над нами пустыня, под нами пустыня.
Зависшие птицы – ни рухнуть, ни взвиться.
Пустыми глазами, сердцами пустыми
вперяются в прошлое хищные птицы.

Бессмысленной славой и бронзой заката
распластаны крылья в пустыне проклятой.

*   *   *

Ты слышишь вой бездомных псов?
Моей любви бездомных псов.
Семь рваных шкур смердящих на их костях гремящих.
Семь демонов неспящих следят за мной, следят.

Ты слышишь вой голодных псов?
Моей любви голодных псов.
Семь рваных шкур смердящих на их костях гремящих.
Семь демонов хотящих – души моей хотят.

*   *   *

Такое веселье… заходится сердце.
Куда мне деваться?
Мне некуда деться.

Как тополь в цветенье,
роняющий
меха
шматки –
отраву пушистого белого меха,
роняю кровавого смеха куски.
Отравлена смехом.

Увёртливой змейкой,
спешащей в родные пески,
я буду ползти и смеяться… смеяться,
пока не осилю
квадратную
милю
тоски,
чтоб живу остаться.

*   *   *

Сирень закипала.
К ней время впритык подкатило,
к душистой и белой
прильнуло, хотело, просило.

Сирень прозревала. –
Открылись чудесные дали,
и кисти за кисти цеплялись,
томились, взбухали.

Сирень трепетала.
Пугливые листья шептались,
тяжёлые росы дрожали
и с веток срывались.

Сирень уставала.
Дремала, спала, просыпалась,
грустить привыкала.
И время назад отмоталось.

*   *   *

Слышишь, каркнула ворона: дело к сыру.
Будут падать листья клёна, будет сиро.
Будет снято посвященье: разлюбилась,
как ладонью от свеченья заслонилась.

*   *   *

Далёкий свет не греет,
утешить не умеет,
не знает, чем помочь,
когда язык немеет,
и взор не пламенеет,
и чувствовать невмочь.

*   *   *

Всё памятью заметено, за паутиной лет сокрыто,
и дальше, чем Гримсей от Крита,
моё ташкентское окно, твоё московское окно.
Два расколовшихся корыта.

*   *   *

Поудобней руку положить,
с головой зарыться в одеяло.
Тяжело, но можно пережить
чувство, от которого устала.

На глаза надавят пятаки,
если только сердце ошибётся.
Боль-кольцо покатится с руки;
поднимать – никто не соберётся.

*   *   *

Кто сказал, что бессмертна любовь?
Как разлука, близки холода.
Грязно-жёлтую грушу в траве
выедают усталые осы.

Подавились туманом холмы.
Проводами опутано солнце.
Красный лист винограда упал.
Занесу его в список чудес,
он снимает привычную тяжесть.

*   *   *

Опалённая солнцем,
плыву на осеннем плоту.
Слышно: где-то стреляют,
и птица кричит на лету.

Ветер сосны качает
и нянькой
баючит реку.
Облака величаво
по торному небу текут.

Это всё, что осталось
от целого года забот.
Ветер.
Солнце.
Усталость.
Рекою влекущийся плот.

*   *   *

Словно верный пёс умирать приполз
и в ладонь мою тычет жаркий нос –
так пришла ко мне память прошлых дней,
и саму себя не признаю в ней.

Далека же ты, юность милая,
из дали огонь твой не светит.
А и было ли всё, что сгинуло,
как цветные сны на рассвете!

Отпусти, печаль запоздалая,
на кострах горит моя осень,
вместе с ней горят листья палые
и стволы закатные сосен.

*   *   * ‎

Александру Варакину

Моя душа свободна от оков,
она летает выше облаков,
она плетёт воздушные венки
для зыбких вод заоблачной реки.

Бесшумных вод невидимый исток –
людинных слёз несякнущий поток.
Рекой текут неведомо куда
людинных мук несчётные года.

Моя душа свободна от оков,
она летает выше облаков,
она плетёт воздушные венки
для зыбких вод серебряной реки.

*   *   *

Чтоб влагу расплескать, сосуд наполнить надо.
Мне с каждым днём всё горше понимать:
я скудной нежности была бы рада,
но нищий нищему жалеет грош подать.

И – всяк по-своему, горюя в одиночку,
не делится с другим крупицами огня.
Я свой храню, чтоб, голову склоня,
спокойные слова слагать в простую строчку.