Михаил Дынкин

Игры света

*   *   * ‎

Джинны спалили всех дуболомов Урфина.
Выволокли из дворца ящики с изумрудами.
Жёлтый туман рассеялся. Брезжит утро, и
некому вызволять самозванца Гудвина.
Переоделся в старой служанки платье он
и был таков. Джинны созвали жителей.
Всё, говорят, кончилась автократия.
Славьте же, идиоты, освободителей.
Перелицуем смрадные ваши капища
в небо пронзающие мечети мы.
А в преисподней шайтан потирает лапищи;
всем, кто в него поверит, сулит бессмертие.

Что же ты плачешь? Топай в кроватку, девочка,
маленькая марранка, еврейка, дурочка.
Элли в своём Канзасе получит весточку,
вызовет бурю и прилетит на выручку.

*   *   * ‎

«Там, наверху, ни ангелов, ни звёзд,
а только игры разума и света», –
ответил на незаданный вопрос
учитель и ушёл туда, где лето
становится зимою исподволь,
где клёны, подгоняемые ветром,
пересекают поле или двор;
где мальчики с глазами диких вепрей
мгновенно превращаются в мужчин,
которым предначертано томиться
под следствием, не помнящим причин;
один из них и впрямь братоубийца.
Один из них… Но что тебе с того?
Всё наперед доподлинно известно –
ты вытрешь руки мокрою травой,
домой вернёшься, передвинешь кресло –
смотреть в окно на ливень или град,
окутываясь дымом папиросным.
И если спросят: «Каин, где твой брат?» –
ты скажешь: «Там, где раньше были звёзды».

ДОЗНАНИЕ

Сады сходились клином к водокачке.
Выгуливала барышню собачка,
похожая на мопса, но не мопс.
Расшаркивались тени, расступались…
Мы выспались, хотя не просыпались;
смотрели, как течёт по небу морс
заката, как ползёт нескорый поезд,
как горизонту кланяется в пояс
отсутствие достойных перспектив.
А в допотопном головном вагоне
допрашивал свидетелей Еговы
Мегрэ изображавший детектив.
«Мегрэ изображавший», то есть грузный,
пальто из драпа, взгляд усталый, грустный.
Что космос, что рабочий кабинет –
всё человеку с трубкою едино…
«Да нет же, нет, – “свидетели” твердили, –
не видели. Ну разве только свет
неверный, да и тот пугливей мыши
в глазах у умирающего Ницше…
Простите, что не можем вам помочь».
А в окнах лес показывали даром.
И шли по коридорам санитары,
и им на пятки наступала ночь.

*   *   * ‎

Жизнь начиналась с чистого листа:
жена была безвидна и пуста,
родители казались облаками.
А в небе ливень всплёскивал руками,
да ветер книгу осени верстал.
Толкаясь, мы грузились на ковчег.
Не помню, сколько было человек
со мной на этом ящике плавучем.
Но капитан ходил мрачнее тучи,
растущей после дождичка в четверг,
чтоб разразиться новым проливным.
И голубь возвращался пьяный в дым,
и на лету закусывал маслиной,
покуда коз на палубе пасли мы,
а в тёмном трюме спаривались львы.
Я бросил в воду бортовой дневник,
едва в тумане вырос материк,
и это стало точкой невозврата;
один из нас убил родного брата,
другой боролся с Богом, третий пик-
нуть не успел, как продан в рабство был,
четвёртый спился… Дальше я забыл.

Но вот бреду по парковой аллее.
Рош а-Шана. Эпоха Водолея.
В наушниках «Под небом голубым…»

РЕКА

Помню только: луга, луга;
борщевик, иван-чай, крапива.
Изолентою берега
по старинке река скрепила.
Ностальгия? Какое там!
Сон предутренний с носом мокрым
по пятам за мной, по пятам,
светло-рыжий, золотомордый.
Птица в роще поёт, она
попадает в такие ноты –
не опишешь словами. На
велик сядешь, очнёшься, вот и
отплывает старик-паром,
покидает пустую пристань…
Помню, пили с друзьями ром,
отвратительный ром кубинский.
То ли клоуны, то ли львы
молодые, как не сейчас, но
получили дипломы и
разлетелись, не попрощавшись.
За окошком огни горят.
Псы соседские спать мешают.
Да и сны мои – чистый яд.
Выключатель впотьмах нашарю –
странно действует антидот,
в прошлом веке ещё просрочен:
упирается рыжий кот,
возвращаться к реке не хочет.

*   *   * ‎

Лес бредёт сквозь комнату тумана;
постоялец машет деревам,
но не поднимается с дивана,
пропотев под горкой одеял.
Спит, не спит он, валится в валежник
собственного бреда. И над ним
пролетают птица-пересмешник
и дежурный ангел-аноним.
Тень сиделки лоб страдальцу вытрет,
всё равно горит он и горит.
– Постоялец, что ты там увидел?
– Ничего такого, – говорит, –
из болота лезущих кикимор,
цокотуху в тёмном янтаре,
тополей оранжевые клинья,
клёнов золотистое каре;
а ещё – разбойников и пьяниц,
кисточку у чёрта на хвосте, –
говорит усталый постоялец,
так и не покинувший постель.

Кто же это ползает в пижаме,
собирает камни на душе,
словно в двойника переезжает,
волком в лес смотрящего уже?

*   *   * ‎

Лес наподобие кулис
раздвинулся, и ты увидел –
медведь-шатун и красный лис
играют в «Пьяницу»; Овидий
(так фавна местного зовут)
строчит элегию о том, как
молчанием рождённый звук
преображается в потомках.
Осталось выдумать, во что
преображается… Смотри же
на ветви в птичьем шапито,
на извивающийся, рыжий,
по просеке ползущий луч,
на близнецов в тенях вечерних;
один на шее носит ключ
от всех дверей за исключеньем
последней; кожаный портфель,
сюртук, улыбочка кривая…
Второй и сам похож на дверь,
которую не открывают.