Начну, пожалуй, цитатой: нас было много на челне. Нас, то есть авторов пятого выпуска «Огней столицы», в общей сложности тридцать семь в четырёх разделах альманаха: «Поэзия», «Проза», «Эссе, статьи, воспоминания, интервью» и «Пьесы». Пытаться сказать обо всех – всё равно что объять необъятное. Выберу один ракурс, который хотелось бы обозначить – в сторону любви. Многие тексты альманаха к этому располагают.
Первый раздел – «Поэзия», а лучшее, на мой взгляд, стихотворение в нём принадлежит Борису Камянову:
* * *
Я чадолюбивый, потому что я чудолюбивый –
Нет большего чуда, чем новорождённый малыш.
Багровый, как пьяница, лысый, сопливый, крикливый –
Ты сладок, мой маленький, даже когда ты блажишь.
Глазёнки подёрнуты лёгким молочным туманом.
Воспитанник ангелов, горних посланец глубин,
Явился сюда ты беспамятным и безымянным –
И сразу же всеми вокруг безоглядно любим.
Откуда спустилась душа в этом нежном обличье?
Куда воспарит она, сбросив отмершую плоть?
Склонясь над тобой, эту тайну пытаюсь постичь я –
Да вот затуманил глаза твои скрытный Господь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жестоко проказишь, но всё же боишься огласки.
Завистлив, как все мы, при этом не чужд куражу.
Гляжу я, как в зеркало, в чистые, ясные глазки.
Себя нахожу в них, а тайну – не нахожу.
И всё же однажды её непременно раскрою.
Душа воспарит в поднебесье – а ты, мой малыш,
Склонившись над телом, навеки оставленным мною,
Прочтёшь, как положено, первый свой в жизни кадиш.
Для автора нет сомнений в том, «откуда спустилась душа» недавно явившегося на свет внука: к его рождению не может не иметь отношения Тот, кто затуманил его «чистые, ясные глазки». Выше всяких похвал разработка мотива и, главное, закономерное (для этого поэта), но и неожиданное – после признания в неспособности найти божественную тайну в глазах внука – его, мотива, завершение и разрешение.
У Камянова впечатляют и другие стихотворения, но я прокомментирую только одно из них – «Чудо-юдо». В нём также воплощены две любови: к Богу, который послал нам вымоленный ливень, и к стране, которую щедро напоил этот дождь. Отмечу только, что последние две строки: Бог послал нам чудо-юдо. / Чудо – Он, а юдо – мы, – своей шутливой афористичностью снижают пафос предыдущих четырнадцати строк.
И у Зинаиды Палвановой есть стихи, посвящённые внучке, тоже напряжённо любовные:
Какое счастье – под одну гребёнку
не стричь безостановочные дни!
Замедлить время удалось ребёнку.
Разнежить воздух удалось любви.
А ещё в подборке Палвановой – стихотворение смущающее, можно даже сказать, обескураживающее: «9 мая в Германии». Она называет свою героиню бывшей фашисткой. Поэтесса видит какое-то поле (не поле брани!), которое ранит её войной, безотцовщиной, детством. И всё же она желает бывшей фашистке процветания (буквально, а не только метафорически; употреблён глагол «цвести» в повелительном наклонении). Очень сильно сказано об этой – какую она успела полюбить – Германии: страна, себя победившая, / беду свою превозмогшая.
У открывающей раздел «Поэзия» Аси Векслер запомнилось прекрасное стихотворение «Астрея». И хотя Астрея – греческая богиня справедливости, но не только о справедливости хлопочет поэт. Идеального времени нет на земле, – вздыхает Векслер, перекликаясь со своим учителем Александром Кушнером (помните: Что ни век, то век железный?). А дальше следует неотклонимое лирическое утверждение: Есть привязанность к жизни – и место, / где настольная лампа горит на столе / и душе в оболочке не тесно. Это ведь тоже о любви, не правда ли? И другое стихотворение – оно называется «Почти монолог» – тоже о любви: увидеть Иерусалим – и жить.
Михаил Кравцов выступает с любовно-эротическим стихотворением «Ни сойтись, ни расстаться с тобой не могу…». Концовка этого текста совершенна: И сольются дыханья, и мы полетим, / Словно белым кольцом завернувшийся дым… Этот прекрасный – потому что совместный – полёт читается как апофеоз подлинной любви мужчины к женщине.
Ну а Нина Локшина в который раз (но всякий раз по-новому!) объясняется в любви к своей Праге, которую регулярно навещает и от которой не в силах оторваться душой: Благодарю Тебя (вот так, с прописной буквы! – М. К.), что делишься со мной / Хотя бы частью моего наследства.
Или вот это:
Нам всегда выходит боком
Недоверие к пророкам
И привязанность к далёким,
Но уже чужим местам…
Да, всё-таки чужим, потому что есть – Иерусалим: Я живу в Ерусалиме – завидуйте мне! – этим ликующим возгласом завершается отнюдь не дифирамбическое воспоминание о предках из Чехии. Локшина неизменно любовно привязана к своим предкам, о чём, помимо процитированного текста «Жили предки в старину в местечке Любешице…», свидетельствует и другой – «Старые фотографии»:
Лица предков стали мне в старости мерещиться –
Ничего о прошлом знать не хотят юнцы… –
Бородатый прадед Лейб из местечка Речица,
Бородатый прадед Калмен в городке Клинцы…
Как всегда, наиболее сильные стихи Ирины Рувинской отличаются редкой лапидарностью, что нисколько не препятствует значительности разрабатываемого мотива:
* * *
просто
к полке руку вдруг протянуть
взять
коснуться обложки
по корешку провести
не с начала открыть
полистать
в конец заглянуть
и на место поставить
это с книгой так можно
прости
Не могу не отметить и цикл Григория Трестмана «Перекличка». «Перекликается» же автор с Блоком, Пастернаком, Цветаевой и Владимиром Соколовым. Особо выделю текст с эпиграфом из Цветаевой (ибо в разделе публицистики наличествует эссе автора этих строк «Моя Цветаева»). Меня сильно тронул второй секстет:
С похоронных тех времён
стёрлись все следы имён,
нет на мраморе ни знака,
лишь Марина в гулкой мгле
пела реквием в петле
из верёвки Пастернака.
Не соглашусь с принадлежностью (пусть и иносказательной) проклятой верёвки Пастернаку. Но, с другой стороны, он и сам, как известно, терзался чувством вины из-за цветаевского «реквиема в петле».
Прозаические сочинения занимают в альманахе в три раза большую площадь, чем стихи, но в моей рецензии займут более скромное место. Причина не в том, что проза качественно уступает поэзии, – и в этом разделе немало интересного и даже превосходного. Однако меня ограничивает выбранный угол зрения – в сторону любви.
Один из трёх рассказов Михаила Гончарка – «Девятнадцатое декабря» – тоже о любви. История эта поведана с меланхолическим юмором, присущим писателю. Однако «эпилог» написан в совсем иной, лирико-ностальгической тональности. А последний абзац напоминает лирическое стихотворение в прозе.
Однако подлинной жемчужиной прозаического раздела является новелла Леона Кержнера (имя для меня новое!) «Внутренний мир». Эта вещь заслуживает особого разговора. Автору удались и внятный, но ненавязчивый психологизм произведения, и динамика изменения внутреннего мира героев, и великолепно прописанный антураж, и крупные планы, которые по плечу только настоящему художнику. Я мог бы привести кучу цитат, обнаруживающих у Кержнера и пристальное зрение, и безошибочное чувство меры, и блестящее владение русским литературным языком.
Но ведь это всё не по заявленной теме. А что по ней? Самое главное в психологической прозе – любовь автора к созданиям своего творческого воображения. И мне, читателю, совершенно не важно, есть ли у персонажей реальные прототипы. Важно то, что у них есть этот самый внутренний мир, и он такого свойства, что позволяет глубоко сопереживать главной героине. Не стану раскрывать сюжет «Внутреннего мира» – скажу лишь, что, как в любой подлинно художественной прозе, он не просто совпадает с фабулой (она здесь в хорошем смысле проста и бесхитростна), но связывает в единое художественное целое все нити замысла и все его открытия как на микро- (детальном), так и на макроуровне (судьбы скрещенья, как писал классик). И ещё: концовка «Внутреннего мира» поражает своей отстранённостью от основного сюжета, но при этом воспринимается как вполне органичная для данной вещи.
Мотив любви по-своему проявляет себя и в ряде материалов публицистического раздела альманаха. Так, Татьяна Азаз-Лифшиц не скрывает восторженной любви к поэтическому творчеству Михаила Генделева («Миша Генделев из породы Пушкина и Моцарта»; лично мне эта аттестация представляется завышенной, но это ведь мнение автора эссе), а Валентин Кобяков в своих «Заметках верхогляда» – трепетной любви к жизни во всех её проявлениях. По этому тексту, вследствие его поистине юношеской восторженности, автору никак не дашь его семидесяти пяти. С каковым юбилеем – вместе со всеми участниками объединения «Столица» и остальными авторами альманаха – и поздравляю Валентина.
Не пишу о вошедших в альманах пьесах: трагедии на историческую тему Александра Свищёва «Расплата» и трагикомедии Владимира Ханана «Вздорный характер бытия», поскольку речь в них о другом.
Пятый выпуск «Огней столицы» больше предыдущих сместился в сторону любви. На мой взгляд, это бесспорное достижение как непосредственных его участников, так и редколлегии альманаха.