Мария Шенбрунн-Амор

С ДНЁМ РОЖДЕНиЯ, МАМА!

 Я ухожу в школу, мама остается сидеть у окна, без книги, без телевизора. Я возвращаюсь, мама сидит у того же окна. Она играет с обручальным кольцом и думает, наверное, что-то сочиняет. Ей никогда не скучно с самой собой. Тем не менее она завела нас – четверых нарушителей спокойствия.

– Я хотела быть окруженной своими любимыми, близкими людьми, – объяснила мама.

Мама – скала. Та скала, на которой выросли все мы.

В Израиль она приехала в 1975 году с тремя детьми и с девяноста долларами на каждого. Папа издавал в Москве культурное приложение «Тарбут» к самиздатскому журналу «Евреи в СССР» и задержался в СССР до тех пор, пока не нашли ему преемника в этой деятельности.

Нас с мамой поселили в центре абсорбции в Мевасерет-Ционе. Выдавали какие-то скромные деньжата. Первое, что мы сделали – поехали в Старый город Иерусалима и купили мне сапоги и купальник. Мне было шестнадцать лет, так что сионизм сионизмом, но в Страну я прибыла еще и ради босоножек на платформе.

Себе мама не купила ничего.

Потом выкраивала из более чем скромного семейного бюджета деньги на еженедельное кино для нас.

Спустя годы, когда я развелась и вернулась в Иерусалим с младенцем на руках, мама сказала:

– Я не умру спокойно, если у Маши не будет квартиры.

Папа крякнул и помог мне купить крохотную студию в самом богемном районе Иерусалима, неподалеку от рынка Махане-Йеуда. Собственное жилье позволило мне закончить университет.

Мама – натуральная блондинка с голубыми глазами, нежным овалом лица и небольшим прямым носом. Для меня она всегда была самой прекрасной женщиной на свете, но, к сожалению, я отличалась от нее, как ночь ото дня, и разница между нами меня огорчала.

Однако с возрастом тайное стало явным, общая генетика проявилась, как узор на мокром камне. Теперь я чувствую свою мать в каждой клетке собственного тела. В своих движениях я узнаю ее движения, моя походка – ее походка, мой почерк – ее почерк.

Наши голоса путают по телефону, и мне достаточно посмотреть на свой большой палец, чтобы узнать нашу общую способность сгибать его в противоположную сторону.

Ну и, конечно, без поощрения и поддержки матери я бы никогда не продолжила семейную традицию литературного труда.

Не исключено, что я обязана маме даже личным счастьем. Миша приехал в Израиль по обмену учеными из мюнхенского института Макса Планка. Задолго до нашей встречи он уже приезжал в Израиль к своей подружке Тане. Таня вскоре скончалась от недостаточности почек, и Миша много лет не в силах был вернуться в страну, где осталось так много тяжелых воспоминаний.

Уже накануне нашей свадьбы мама упомянула «несчастную Таню».

– Какую Таню, мам?

– Разве ты не знала этой истории? Я же ей еще в Москву вызов посылала. Она так долго болела, почки отказали, и в Союзе просто загибалась. Мы за нее боролись, мобилизовали заступничество американских конгрессменов. Потом, наконец, умирающую выпустили в качестве «гуманитарного жеста». Я ездила встречать бедняжку в аэропорт и до сих пор помню, как ее на носилках выкатили и прямо в скорую помощь погрузили. В Израиле ее посадили на диализ, она вроде пришла в себя, пошла учиться в университет. Она тогда была так счастлива… И вдруг ночью ей стало плохо… Не смогли спасти… Неужели ты этой истории не знала?

Нет, не знала, что где-то велся подсчет добрым делам моей матери, и, возможно, благодаря им мне перепало столько счастья. Да и как я могла знать? Так много всего хорошего сделала моя мама: от передачи за границу, редактирования и издания мемуаров известного диссидента Владимира Гусарова и до трепетной заботы обо всех собаках своих троих сыновей.

У мамы острый язык и мягкое сердце. Тяжелая судьба и полностью реализованная жизнь. Внутреннее одиночество творческой личности и постоянные заботы о множестве родных и близких. И по-прежнему – любовь к жизни, интерес к происходящему, горячая любовь к своим детям и продолжение творчества.

Мама, дорогая мама, с днем рождения тебя!