СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ C ЭПИГРАФАМИ ИЗ АЛЕКСАНДРА РЕВИЧА
1.
…чистый листок на столе
Тень на оконном стекле,
чистый листок на столе,
том словаря, карандаш —
добрый домашний пейзаж.
Над белизною листка
мягко взмывает рука,
и возникает строка
в белом пространстве листка.
И возникает река,
сонный покой городка,
дом у реки на виду,
сад и качели в саду.
Я возникаю в окне
в белой сорочке, и мне
десять-одиннадцать лет
от появленья на свет.
И в возрождённом былом
я у окна за столом,
тень на оконном стекле,
чистый листок на столе…
2.
…и тень дворовой липы…
Из дома выбежать стремглав
во двор, под тень дворовой липы,
родимых лиц дагерротипы
в архивах мозга перебрав,
и резко высветить одно –
через ветвей переплетенье –
лицо в окне,
а я из тени
как раз гляжу туда, в окно, –
и понимаю, что забыл,
увы, подробности и даты –
всё это где-то и когда-то, –
а только помнится, что был
старинный дом, зелёный лад
ветвей на белом переплёте,
и я ловлю в окне напротив
наполненный любовью взгляд…
3.
Кино начинается рано…
Кино начинается поздно
под небом в саду у реки.
Большие днепровские звёзды
над нами висят, высоки.
Прекрасны и полны значенья
в дрожащих огнях небосклон,
экрана цветное свеченье
на фоне синеющих крон,
и девочка в платьице тонком,
её голубая щека
во мраке,
и словно бы током
меня ударяет слегка,
и лёгкое наше касанье
рождает, мне кажется, свет, —
а там, на неярком экране,
течёт ординарный сюжет,
в котором немного событий,
почти ничего для души,
а только забота о быте,
усталость и труд за гроши,
утрата надежды и дома,
болезни и плачи навзрыд —
и всё это нам незнакомо,
а только ещё предстоит,
и что-то в героях мы ищем,
пытаясь узнать наперёд…
Её и меня по жилищам
полночный троллейбус везёт.
Мы так и не поняли толком,
про что это было кино,
но девочка в платьице тонком
глядит отрешённо в окно.
4.
О невозвратный мир, куда дороги нет!
О невозвратный, голубой, зелёный
мир детских бед и гулкой суеты,
когда в глаза стекает пот солёный,
но гол забит, и это сделал ты!
О невозвратный, жёлтый, синий, красный
мир юношеских снов, прибоя дрожь,
и ты ныряешь под накат опасный
крутой волны — и снова воздух пьёшь!
О невозвратный, трепетный, истомный
мир первой страсти, ненасытных уст,
молчанье ночи непроглядно тёмной —
и белый день, и снега вкусный хруст!
…В пространстве нам заслон поставлен строгий,
пресечена и временная связь,
но все дороги, Боже, все дороги
туда ведут, стихами становясь.
5.
…и этот дом на снос, и новые стропила…
И дом на снос, и новые стропила
почти рутинны в наши времена.
Из сердца вон, что сердцу было мило:
где, по преданью, дедова могила,
растёт многоэтажная стена.
Но и на ней заметны знаки тлена —
чем краше зданье, тем они видней.
И только то, что изначально бренно,
оказывается прочней, чем стены,
и долговечней тёсаных камней.
Всего-то дел — бумага да чернила,
и незаметны сила и замах,
но — дом на снос и новые стропила, –
как видно, есть особенная сила
в особенно поставленных словах:
с площадки допотопного трамвая
ступаю на булыжник мостовой,
и сладко пахнет липа вековая,
дом не снесён, и бабушка живая,
и живы все, и даже дед живой!..
6.
…Как в столетнем фотоаппарате,
Панораму застилает мгла.
Девяносто пять бездонных лет
с той поры, как деда нет на свете.
Говорили, был фотопортрет,
да пропал.
Но что на том портрете
наша жизнь увидеть бы могла?
Пейсы, кипа, доброта во взгляде…
Остальное застилает мгла,
как в столетнем фотоаппарате.
Был погром почти что век назад
смертью деда славно подытожен.
Уничтожен фотоаппарат,
и фотограф тоже уничтожен.
Страх глядит из каждого угла
под псалмов скупые песнопенья:
наши судьбы застилает мгла
общих бед и общего терпенья.
7.
В.
Панораму застилает мгла.
Уходят люди. Тяжелы утраты.
Редеет круг — взгляни по сторонам.
И я уйду, и ты уйдёшь когда-то,
добро бы вместе, но решать не нам.
Там вечность правит; что ж сказать о миге,
чтобы не впасть в кощунство и навет, —
что сохранятся на страницах книги
две зыбких тени, слившихся навек?
Не надо бы мечту лелеять эту,
миг созиданья превращая в час.
Уходит всё, и книга канет в Лету,
и слава Богу, если после нас.
Пройдя вдвоём сквозь жизненные свили,
одно на свете знаем ты и я:
две зыбких тени слившимися были
весь краткий срок земного бытия.
сентябрь 2001
* * *
Вильяму Баткину
Утром гремела гроза: апрель предъявил права.
Иду по привычной тропе в кибуцном земельном наделе.
По левую руку — пшеница, по правую — просто трава,
и обе мне до плеча вымахали за неделю.
Ещё неделя пройдёт, самое большее — две;
будут пшеницу жать, ибо она созрела;
разноцветная желтизна хозяйничать станет в траве,
колючие семена разбрасывая, как стрелы.
Всё происходит быстро в этой жаркой стране,
где час-полтора езды от границы к другой границе,
где рукою подать от мира к террору и даже к войне,
где можно в одночасье стать богатым и разориться.
На фоне потока машин я почти что стою —
виртуальных коней судьбы не дёргаю, не стегаю,
вновь и вновь озираю всю дорогу свою,
предназначенье своё медленно постигаю.
Не от хорошей жизни эта статичность моя,
не для каких-то целей и точно уж не для вида.
Но, может быть, оттого что не тороплю бытия,
мне чуть более различим голос царя Давида…
апрель 2001
* * *
Глаз видит всё не так, как фотоаппарат:
пристрастный объектив свой выбор производит,
а где бесцельно наш проскальзывает взгляд,
нет рамок, есть простор и что-то происходит.
Вот снимок хорошо запечатлел деталь –
проём окна, лицо, пригашенное шторой, –
а взгляду виден дом, чердак, и неба даль,
и улицы фрагмент, и роща, за которой…
Да что там говорить! Снимай издалека,
чтоб панораму взять, — а всё равно границы,
и так же в никуда стремятся облака,
и так же в никуда перелетают птицы.
И только иногда, не чаще раза в год,
ты видишь серый холм, убогую осину –
и взгляд легко с листа уходит в небосвод, –
но так построить кадр лишь мастеру под силу.
август 2002
* * *
Старый двор. Убогие сараи,
где брикеты торфа и дрова.
Целый век мы прожили, играя
на задворках старого двора.
Тёплая земля под лопухами,
ягоды шелковицы в пыли…
Звуки на рассвете возникали,
дотемна затихнуть не могли.
А потом ушли мы за ворота
в шумный мир, бетонный и стальной,
и, похоже, потеряли что-то
за кирпичной крашеной стеной.
Годы детства в памяти стихали,
и умолкли вроде бы совсем,
и возникли заново — стихами
с тихим эхом деревянных стен,
с тихим стуком дождика по крышам,
с тихим вздохом пасмурной порой.
Всё, что в детстве ежедневно слышал,
слух сформировало и настрой.
Пусть звучанье сумрачно и смутно –
музыка, ей-богу, неплоха.
Чувствую себя вполне уютно
на задворках русского стиха.
февраль 2003
* * *
Ефиму Пищанскому
Махнём, не глядя, судьбы в той стране,
где родились, и выросли, и стали
ловителями звука в тишине
среди заносов чугуна и стали.
Махнём, к примеру, наши города,
места учёбы и места работы –
а всё не переменится страда,
когда неволя пуще всей охоты.
А всё не переменится простор,
где места не нашёл смиренный инок,
хотя искал и о дороги стёр
несметное количество ботинок.
А всё не переменится итог:
в сухом осадке тщетные усилья,
и слишком поздно обретённый Бог,
и слишком рано сломанные крылья.
Нужна отвага на полёт без крыл
над нашей неустроенной планетой,
чтобы рвануться из последних сил
и вырваться из заданности этой.
март 2003
* * *
В.
Стоял февраль. Всё только начиналось.
По-новому дневалось, ночевалось,
мир отличался резкой новизной.
Мелькали дни на снежной карусели,
и что-то неизвестное доселе
с тобой происходило и со мной.
Занятия твои кончались поздно.
Стоял февраль, морозный и беззвёздный.
Я ждал тебя у станции метро.
Мы шли и спотыкались то и дело;
казалось нам — мело во все пределы,
казалось нам — по всей земле мело.
Всё было белым — дом, фонарь, аптека…
Я вспоминаю через четверть века:
стоял февраль, немыслимый теперь.
Ещё снеговерчение сплошное
нам открывалось доброй стороною
и не было болезней и потерь.
Ещё, хотя забот вполне хватало,
их в это время словно бы сдувало
снеговерченьем на края земли.
Стоял февраль, холодный и метельный;
и в свете дня, и в тесноте постельной
мы просто друг без друга не могли.
Земли круженье, головы круженье,
друг другу бессловесное служенье,
и каждый миг наполнен до краёв
тем, что сказалось, тем, что нашепталось…
Стоял февраль. Всё только начиналось,
и музыка была почти без слов.
…Гляжу в окно: зелёная мимоза;
не только ни метели, ни мороза,
но раскалённый свод над головой.
А память возвращается в начало,
когда весь мир, казалось, заметало –
стоял февраль. Он до сих пор живой.
8 апреля 2003
* * *
Удалась ли жизнь? Заболоцкий сказал бы — нет,
ибо рано умер, в лагере был и в ссылке.
Но тогда откуда утренний этот свет,
где на сером тле золотистой зари прожилки?
Но тогда откуда утренний этот звук,
где в прозрачной роще слышно листа паденье?
Но тогда откуда морозной свежести дух,
что приходит и в нас остаётся, как наважденье?
Это всё из слов: это в них земля и вода,
наших душ покой, наших судеб чёт или нечет.
Удалась ли жизнь? И стихи отвечают — да,
вопреки всему, что ломает нас и калечит.
апрель 2003