Ури Цви Гринберг

всем, кто слышит [1]*

УДЕЛ ПОЭТА

Родник не перестанет течь, пока Создавший его
Не обрушит на него гору или не иссушит до дна.
Так и поэту Творцом предначертан удел: творить,
Пока его душа из мира живых не истреблена.

Он – пророк, несущий слово Бога с Синая, он Божий огонь!
В нем дымящийся фимиам и неопалимая купина;
Многие воды его не зальют[2], ибо в нем сила гнева любви;
Лишь Бог, погасивший светильник Храма, может засыпать землей
Этот пылающий факел – ибо Ему покорны все пламена.

Лишь перед волей Творца смирится смертный творец:
Силу может отнять лишь Тот, кем она дана.
Словно ангел времен пробуждается, гневный, от древнего сна –
И человек, вдохновенный, встает, и один Господь ему Бог,
Натянувший незримый повод и напрягший – в путь! – стремена…

ПРОСТОЙ ВЫВОД

Апрель 1948 года

На милосердие мы уповали две тысячи лет,
Пытались быть Богу кротким сыном – «Да будет так!» –
Хоронить убитых, рыдать над ними и ждать,
Когда же взглянет Господь на уцелевшую горсть
И явит чудо: барана, запутавшегося в кустах[3].

Мы верили в милость народов… В любом листке
Мы находили несколько кружащих голову слов,
На Западе и на Востоке мы были смазкой всех колес,
На все чужие свадьбы мы слали своих плясунов.
И всякий раз лилась наша кровь… А на нашем веку
Случилось такое, что страшно в своей простоте.
Мы смыслим в жизни не больше, чем тот несчастный баран!
Но бараны едят траву, а не судят о красоте…

Когда народ живет между путаницей и резней,
Цена его сладким мечтам и надеждам – грош,
И все пророки его подобны груде песка,
И все идеалы его лучезарные – ложь.

Нравственность не растет из сора покорных рабов,
Тем более из корыта с пойлом в загоне скота.
Она – и глава и венец, но лишь там, где ты властелин!
Там, где есть власть, и защита, и высота –
Там человека мерят мерой великих дел,
А не портновской меркой и не аршином гробовщика.

Перевела с иврита Рахель Торпусман

МАМА И РУЧЕЙ

Может статься, к ручью моему, что запомнил меня малышом,
где у берега плещется пень нагишом,
где зеленый плетень окружает сады,
вечно влажен, обрызган водой ключевой, –
приближается девушка, к кромке воды.
Эта рыжая девушка – мама моя.
Сбросит платье она в темноте у ручья
и в одной лишь рубашке из шелка войдет
в ледяные объятья струящихся вод.
Ароматы садов и безмолвье полей…
И отец мой пока что не встретился ей.

Я смотрю, как, прекрасна в своей чистоте,
моя мама выходит на берег, стройна,
как по шелку течет золотая коса…
Только взрослого сына не видит она.
Над ее головою во тьме – ореол.
Непорочна ее молодая краса.
Овевают ее ароматы садов.
Ночь сладчайшею негой полна,
созреваньем плодов,
а вокруг – тишина, тишина…

…Эту голову снег обметал серебром,
но немецкий палач ее кровью залил.
Сын за это преступникам не отомстил,
и не он тело матери в землю зарыл.

ВЕЛИКИЙ ПЕЧАЛЬНИК

Всесильный, в которого я не верил, покуда не был наказан,
горькую дал мне судьбу –
и сам разразился моим же плачем, исстрадавшись от моих ран.
Но и Он ведь страшно одинок,
и Ему не хватает кого-то, в чьих объятьях
Он бы душу Свою раскрыл,
кому поведал бы Свою великую муку.

Ведь Творец – не существо из плоти и крови, не человек,
и несоизмерима с нашей Его печаль.
Человек может согреться теплом других,
может сесть и выкурить сигарету,
выпить кофе или вина,
а потом уснуть и видеть сны до рассвета…

Все это Творцу недоступно, ибо Он – Бог.

Перевел с иврита Борис Камянов

ЗАВЕРШЕНИЕ

Я здесь последний, что исполнен гнева,
И гнев и ярость отливаю в слово
И из колодца, где еще вчера
Испил я чашу скорби и печали,
Напьется тот, что вслед идет за мной,
И боль его пронзит холодным жалом стали
И разомкнет уста…
Пусть будет путь благословен и светел
Его – идущего за мной.

Перевели с иврита Евгений и Рая Клоцвог

МОСТЫ

Все сущее в нас – мосты, слова и дела мосты.
Глубокая связь – мосты. Так связаны я и Ты.
И есть окошко – взглянуть, и есть ворота – войти.
И наши тела – мосты: мостятся в тепле тесноты.
И капельки слез твоих в цепочке, одна меж других.
От равнины к реке и к горам от теснин,
Как заговор меж камней: цепь сомкнутых глав и спин.
Лучи, и слова из уст… магнитная сила струн:
Покой у источника вод… полночных валов раскат.
И водная бездна – под, и вечные птицы – над.

Перевел с иврита Юрий Леви-Красный

ОН БЫЛ СУМАСБРОД

Да, он был сумасброд. Потому что монеты – ему их бросали,
он – не подбирал,
удивляя народ.
Он лишь пел перед лицами окон и брёл
по дворам.

«Выбирайтесь из платьев, нагие!
На глянцевых мускулах тел пусть мелькает дорога! –
так он пел, – дайте руки друг другу – в биении пульсов – в
дином порыве – не дрогнув –
раскопайте хранилища кладбищ,
в ладонях согрев черепа мертвецов, – пусть их много! –
дайте каждому черепу – по человеку! –
авой мне и ой – их глазницам – по веку!,
наполняя пустоты душой…

Люди-пленники каменных джунглей, во имя грядущих –
впишите в бегущую кровь
все начала событий, стенной штукатуркой хранимые, всё –
вплоть до губ чердаков, –
происшедшее в тысячелетии нашем шестом –
аллай, ой – горе мне! – чтоб рыдать… обо всём…

Днём, лунатики, выйдите в мир, как ночами во сне,
набредите на главную трассу,
запряжённых коней потащите сквозь гущи базаров
с набитыми кормом мешками!
Следом – женщины, ярко нагие,
со скрипками громкими в длинных руках, с фонарями,
словно с молниями, с барабанами, будто с громами!.. В путь! –
тысячи ваших вагонов
на решающем из перегонов
сдвинув разом, –
вперёд, поезда!
Аллай, ой мне, беда…

Я сзываю в далёкую дивную область: львов, тигров,
наследников царских, царей.
И придут, и сыграют там пьесу, которая жизни живей,
ибо юноши – те, что под спудом Вогез и Карпат, –
стали мертвых мертвей…
Не до девушек им после стольких смертей,
пропадает нутро у них – не до еды,
вот уж нет у них уст –
не попросят воды…
Аллай-ойя, о грусть…» –
так он пел. Приоткрывшие окна мужчины кричали певцу:
«Тише, псих!»
Да и женщины – если и склонялись на песни
из распахнутых окон, обнять порываясь его, –
всё ж, захлопывали створки встык,
не зазвав его в дом ни на миг…

Перевела с иврита Вера Горт

ЭПИЛОГ: ТАЙНА ДВУХ СЛОВ

Лицо его – как лик детей из тех времен, когда в Иерусалиме,
багровом к вечеру, был Храм.
Он подошел к окну автомашины и сказал: Не уезжай!
Два слова… И в глаза ударил жар, все тело содрогнулось,
меч коснулся сердца.
И я ответил: Я не уезжаю… Но не сказал шоферу: Поверни!
И я уехал – вниз, все дальше вниз…
и предок мой пришел далекий,
И бархатной кипой из детства покрыл мне голову… Не уезжай!
Не покидают город-мать в осаде,
где Стена у подножья Святая святых.

Сгустились сумерки, кровь затемнела во мне,
и душе стало тесно.
– Я не уезжаю отсюда, никогда не уеду я больше…

Вот выжженные горные хребты,
укрытые ковром сухих колючек…
Жар слез моих и арфа вавилонских рек: вот эхо вечности.
Эти края, святые в трауре и в горечи сиротства, – мои,
И в конце лета пыль на винограднике ничейном –
собран виноград…
Эти края не описать словами, ибо они – сам образ,
Который надо видеть, пить, уйти в него,
Как те, что падали на меч свой испокон веков.

Я еду, еду… Но не уезжаю никуда
Из этих гор, где начиналось детство…

Вот синеет, мерцая, морской горизонт Иудеи…
Я и есть тот ребенок, что стоит у машины на горной дороге,
На том сторожевом посту, в Иерусалиме, исходящем кровью,
И говорит: Не уезжай! – всем, кто едет
К морским берегам…
Эти два слова – приказ и судьба всем, кто слышит.
Счастлив скиталец, который на зов их вернется.

Перевел с иврита Пинхас Гиль

  1. * Подборка составлена по итогам конкурса на лучшие переводы стихов поэта, проводившегося в 2002 году иерусалимским Домом наследия У. Ц. Гринберга и Институтом еврейской культуры (Махон Меир).
  2. «Многие воды не погасят любви» – Песнь песней. 8:7.
  3. Когда Авраам занес нож на своего сына и ангел остановил его, Авраам внезапно увидел барана, запутавшегося в кустах, и принес его в жертву вместо спасенного Ицхака (Берешит, гл. 22).