Тамара Жирмунская

Дмитрий СУХАРЕВ. «ХОЛМЫ» [стихи] – Иерусалим, «СКОПУС», Библиотека Иерусалимского жур-нала, 2001.

Первые же публикации Сухарева сказали: пришел поэт. Звонкий, светлый. «Естественный дар», о котором он написал в последней своей книге, и написал, учитывая конъюнктуру времени, раздосадованно, как о лишнем чуде, был не только налицо – он пришелся ко двору. Сборник «Общежитие» (1961), объединивший четырех стихотворцев с нелитературными специальностями, читался нарасхват. Любившая стихи-мажор «Юность» печатала Д. С. неукоснительно. Запелись и песни на его слова. Пожалуй, ранним сухаревским стихам не хватало боли. Но она не замедлила вскоре проявиться. Автору явно не грозило стать «отщепенцем» – ходовое тогда словечко для определения инакомыслящих. Иные испытания подстерегали его.

Спроси не очень сведущего читателя-слушателя 70-х, чем жив лирический герой Сухарева. Плавает, сказал бы, по синему морю-океану с прекрасной волной, на палубе-раскладушке любезничает с молоденькой «учителкой», «волны катятся полого, белой скатертью дорога», и еще поминает добрым словом свою альма-матер. А что «иногда в дороге нам темно, / Иногда она непроходима, / Но идти по ней необходимо. / Ничего другого не дано», что «У души моей вот-вот / Загремят раздоры с телом», что непоправимые утраты не обходят стороной, уезжают как умирают друзья, ключевое слово к семейному счастью найдено «в японском странном языке», и слово это – «Аиои!», так похожее на «Аиньки-оиньки!», – как-то не замечалось…

Уже начиная с книги «Дань» (1963), за стихами задорно-походными проглядывала у Сухарева трагическая глубина жизни, ее непостижимая подоплека. Дальше – больше. «Люби меня, целуй меня в тоске / За то, что мир висит на волоске» – эти строки из стихотворения 80 года кажутся мне опережающими события личной жизни и истории. Для меня было открытием, что и в поверхностно-благополучные годы до перестройки Д. С. писал такие крамольные вещи, как «На взятие Праги», «Не хочу с волками жить», «На тризне» и другие, впервые напечатанные в «Холмах». В начальном разделе сборника, где собрано только новое, сурово-трезвый взгляд на жизнь достигает апогея. Трагичны стихи: «Много чего», «Не держите меня!», «Прощальная», «Слова, запасенные впрок», «Мертвые сдвинут надгробья», «Прощание с родиной». Нет, это не чувство тупика, видимо, в силу генетических особенностей, вообще несвойственное автору. Это, скорее, чувство бездны. Вспоминается тютчевское: «И бездна нам обнажена / С своими страхами и мглами…» Те, кого чувство бездны настигает, спасаются от него, кто как может. Современник и почти ровесник Д. С. Фазиль Искандер, заглянув в бездну, убедившись, что и там ничего нет, стал, по собственному признанию, потихоньку возвращаться обратно, оставляя след в виде знаменитого искандеровского юмора.

Юмора, чисто сухаревского, хватало во всех сборниках нашего поэта. У многих, думаю, на слуху его чудесное стихотворение о старике-собачнике, в котором легко узнаваем сам сорокалетний тогда автор, с такой афористической концовкой: «Старик себе заварит черный кофий, / Чтоб справиться с проблемой мировою, / А пес себе без всяких философий / Завалится на лапы головою». Пользуюсь случаем, чтобы сказать: чистота ритмического рисунка, чудо интонации, всегда крепкая, точно вбитые по шляпку гвозди, рифма – у поэта тоже свои, с узнаваемым изящным вензелем.

Юмора исполнены и многие стихи «Холмов». Только это уже не прежний лукавый и беззаботный юмор широко известных стихов и песен. Не улыбка, а усмешка, часто прегорькая, отличает всегда неожиданные, в разном музыкальном ключе исполненные творения личной «смеховой культуры» Д. С.: «Как на лужу воробьишка прилетал», «Все воруют», «Дай срок», «Возвращение Коржавина», «Приватное», «Читая Рейна и Михалкова», «Батюшка» и др. Часто ирония обращена на себя и тогда кажется особенно беспощадной.

Передышкой от заглядывания в бездну представляются мне и стихи-посвящения, в основном связанные с тем, что автор называет «песенное дело – дело чести». Сергей Никитин, Дулов, Визбор сам и его Танька-Анька – с ними связано так много! С той стороны идет свет, память о лучезарном студенчестве, о тесной бардовской тусовке. Но бездна все равно притягивает, от ее скользкого предательского края никуда не деться… Так кто же такой Дмитрий Сухарев? Только ли автор стихов, которые распевают как минимум на пяти континентах планеты Земля? А что распевают и будут делать это долго, – сомнений нет. Сама слышала, как внуки эмигрантов с восторгом подхватывают и «Брич-Муллу», и «Вспомните, ребята», и «Альма-матер», и еще много всего. Подслушать у времени, у толпы нечто сокровенно-общее, проникнуться чувствами народными, придать бесхитростным словам совершенную и обязательно свою форму, когда действительно из песни слова не выкинешь, – редкий дар, уникальный дар. Великая русская поэзия охотно усыновляла таких песенников. Но Сухарев заслужил право войти в нее и по квоте чистой поэзии…