Об ассимиляции, о Карое Папе и о его романе «Азарел»
Венгерский роман «Азарел» переведен на русский язык не случайно – он прямо-таки предназначен для русско-еврейского читателя. Это произведение, стоящее особняком в венгерской литературе, внутри которой еврейской ветви не сформировалось, может быть лучше понято именно читателем, которому сама проблематика раздвоения и проблемы двойной национальной и/или культурной принадлежности знакомы по своей литературе. Уже к тридцатым годам XX века (а тем более, сегодня) русско-еврейская литература предстоит перед нами как удивительно разноцветная, специфическая и обособленная область мировой литературы, со своей солидной историей, начавшейся в 1860-е годы. О ее истории, кстати, раньше и больше всех писал как раз русский переводчик «Азарела».
Magistra vitae…
Почему на венгерской почве такого рода литературы не появилось, причин много. На территории Венгрии евреи живут столь же давно, как и венгры: первый дошедший до нас закон, в котором упомянуты евреи, датируется 1092 годом. Хотя и в нем, и в более поздних подобных законах содержатся запреты и ограничения, до XIV века в Венгрии не было ни погромов, ни гетто, ни столь частых в Западной Европе кровавых наветов. Венгрия и позже служила убежищем для евреев, изгоняемых из других стран, но и в ней сложилась система притеснений, и постепенно образовались обособленные еврейские районы в городах. Судьба общин зависела то от прихоти королей (которые никогда не брезговали ни финансовой помощью богатых евреев, ни службой талантливых людей), то от настроения городских властей. Во время, когда треть Венгрии была оторвана Австрией и треть Турцией, отношение венгров к евреям – как обычно в исторические периоды трудностей – значительно ухудшилось.
Некоторый противовес общей ситуации составляло движение реформации, провозгласившее возвращение к углубленному чтению «полной Библии» – как называли совокупность Ветхого и Нового Заветов. Требование изучения библейского иврита и еврейской теологической литературы, а потом появление венгерского перевода Ветхого Завета с оригинала сопровождалось распространением гуманистических идей и отказом от мистического фанатизма, который служил почвой для погромов и кровавых наветов. Протестанты сами боролись за свои позиции в ситуации религиозного меньшинства и поэтому служили примером терпимости к «венграм Моисеевого закона».
«Эпоха реформ» (1825–49), во многом определившая судьбу не только венгров, но и венгерского еврейства, завершилась революцией и борьбой за освобождение от власти Австрии. (Это освободительное движение было утоплено в крови при помощи русской армии Николая I). Поколение либеральных дворян, которое поставило цель объединить народ в борьбе за свободу (а еще раньше – в деле экономического «подъема» и европеизации страны), считало своим долгом дать евреям все гражданские права, которыми пользовались не-дворяне (права, частично дарованные уже в 1840 году). Все крупные фигуры этой эпохи отличались высшей степенью терпимости. Иштван Сечени, названный впоследствии «самым великим венгром», ставил в пример ловкого и усердного еврейского торговца ленивому и неумелому венгру-дворянину. Лайош Кошут и Йожеф Этвеш (да простит читатель трудность этих имен, и да поверит, что их стоит помнить, хотя бы пассивно) выступали в парламенте за эмансипацию евреев. Этвеш был не только министром юстиции, но и писателем. Его сын Карой Этвеш защищал обвиняемых в «Тисаэсларском деле о ритуальном убийстве» (1882) и описал его подробно в трехтомнике «Большой процесс, который ведется уже 1000 лет и все еще не закончен» (1904). В связи с революцией 1848 года нужно обязательно упомянуть прилив патриотизма, который охватил венгерских евреев. Газеты свидетельствуют об этом красноречиво – на последних страницах густыми строками объявляется о перемене фамилий; среди других национальных меньшинств преобладают евреи. Они, получившие немецкие фамилии в конце XVIII века в принудительном порядке, не только фамилиями не желали больше походить на ненавистных австрийцев, но и языком. Отсюда начинается процесс отказа от идиша – он ведь похож на немецкий.
Вторая половина XIX века открыла новые горизонты не только в общем развитии страны, но и в процессе ассимиляции евреев. В 1867 году соглашение с Австрией (установление дуалистической системы Австро-Венгрии) повлекло за собой закон об эмансипации еврея как личности («гражданина», citoyen), а в 1895 году – об уравнении иудаизма в правах с христианством и разрешении гражданского брака между представителями разных религиозных конфессий. (Характерно, что в первом голосовании, в 1867 году, 64 из 68 голосов было «за», во втором – в 1895 году – решение принято не было, а в третьем чтении при равном числе голосов – 96 на 96 – дело решил голос председателя).
Наш пространный исторический обзор приближается к тому времени, когда рос и воспитывался Микша Поллак – отец Кароя Папа. Его жизненный путь отражает типичные явления эпохи. Отец Микши (дед писателя) – религиозный ортодокс («долгополый кафтан»), торговец, мистик, ставший прототипом деда в романе «Азарел». А сам отец писателя уже учился в уникальной (единственной в своем роде в Восточной Европе до 1990-х годов) раввинской семинарии, которая была открыта в 1877 году в результате раскола между двумя направлениями внутри венгерского еврейства. Т. н. «неологи» (реформисты) оторвались от «ортодоксов» в 1869 году, когда (с большим опозданием, не последними ли в Европе?) венгерское еврейство собралось, чтобы создать систему официально признаваемых общин как административных единиц религиозной и культурной жизни. Вместо объединения произошел раскол: образовались «параллельные» общины, в каждом городке могли существовать одновременно общины и ортодоксов, и неологов. Последние отличались от первых не только отказом от идиша, традиционной одежды и стрижки, но и обрядами. Неологи не придерживались кодекса «Шулхан Арух»[1], по-другому обустроили свои синагоги (алмемар[2] ставился не в центре, а алтареобразно, на противоположной входу стене), ввели в службу пение и органную музыку. Лучший пример этому – роскошная Будапештская синагога, самая большая в Европе, открытая в 1859 году. В ней все вероисповедания (христиане и евреи) вместе отпраздновали выход т. н. октябрьского диплома (о смягчении строгих законов, введенных Австрией после 1849 года для укрепления самодержавия). Евреи не могли бы присутствовать на празднике в кирхах или в костелах, поэтому пригласили другие церкви на «праздник братства» к себе. Неологи называли свои синагоги «храмом», тем же венгерским словом, которым католики и протестанты называют свои кирхи и костелы (общее слово, производное от латинского «templum»). В своем романе сам Карой Пап идет еще дальше и называет отца-раввина исключительно «попом», еврейским попом, что и для Венгрии было необычно. Кстати, сам писатель, сын «попа», сохранил это же слово в венгерской своей фамилии (Пап), тогда как отец его остался Поллаком.
Без венгерских, и особенно будапештских евреев, не была бы такой стремительной ни капитализация страны, ни рост Будапешта, который соперничал с Веной и потом с Прагой. Русскоязычный читатель не очень удивится, услышав, что в 72-х процентах еврейских школ язык обучения был венгерский. Зато несколько странным найдет, что из двух тысяч дворянских патентов, выданных между 1824 и 1918 годами, четыреста, то есть 20 процентов, получили евреи. В 1891 году при переписи населения 75 процентов евреев в столице записались венграми. Патриотизм евреев особенно усилился в атмосфере празднования тысячелетия Венгрии в 1896 году. Неудивительно, что призыв Герцля (на месте дома, где он родился, построена вышеупомянутая синагога в Будапеште!) и идея сионизма были отвергнуты на страницах венгерско-еврейских журналов. О сионизме вспомнили только в 1920 году, когда антисемитизм почти официально присоединился к террору, мстившему за революцию 1919 года. Да, в буржуазно-демократическом правительстве 1918 года из двадцати министров восемь были еврейского происхождения, а в коммунистическом – еще больше, но из-за них, уже и не считавших себя евреями, винили всех евреев совокупно.
Кровавая расправа, стереотипы и лозунги которой пережили весь XX век и повторяются без изменения, нанесла стране невероятный ущерб. Напомним лишь два обстоятельства, о которых обычно забывают или толкуют превратно. Разгул насилия выставил венгров перед всей Европой в таком неблагоприятном свете, что в результате послевоенных «переговоров» о новых границах Венгрия (как союзница побежденной в первой мировой войне Германии) потеряла две трети своей территории. Эту трагедию не смогли переварить в первую очередь именно те, кто ссылаются на «христианские традиции». (На отрезанных территориях осталась половина венгерского еврейства. Эти евреи вернулись вместе с территориями в начале следующей войны, и это вновь вызвало бурное усиление антисемитизма).
Второе: в 1920 году ввели процентную норму (5%) в университетах. Целое поколение молодых евреев было вынуждено уехать на учебу заграницу. Среди них – самые талантливые, окончившие лучшие гимназии столицы. Лео Сцилард, Эде Теллер, Йенё Вигнер, прославившиеся в Америке как физики-атомщики, и Янош Нейман, один из разработчиков первых компьютеров, учились в одной школе, принадлежавшей, кстати, евангелистско-лютеранской церкви. Да и Денеш Габор, изобретатель голограммы… Ассимилированные до такой степени, что учились в нееврейской и даже негосударственной школе, они должны были покинуть страну. Об этом все венгры сожалеют, ими все гордятся, но их Нобелевскими премиями стараются доказать «исключительность и талант» Венгрии как раз те, кто тогда готовы были бы выселить их из страны, а позже и убить.
Эти ученые – поколение Кароя Папа. Он не уехал, он, как ему казалось, был «дома» в Венгрии и готов был «рассчитаться» со своими еврейскими корнями. Роман «Азарел» посвящен именно этой борьбе с собой.
О ПИСАТЕЛЕ
Те ассимилированные евреи, которые стремились «слиться с коренным населением», следуя правилам Хаскалы, были евреями «только дома» или в синагоге. Поколение Папа было уже не первым, которое не только считало своим родным языком венгерский, но иного родного языка и не имело. Будущие писатели, воспитанные на венгерской и мировой литературе (Пап в школьные годы зачитывался Достоевским), стремились стать именно венгерскими писателями. Был только один поэт, «принятый» в венгерскую литературу в качестве еврейского поэта: Йожеф Киш (1843-1921). Насколько зыбки критерии и терминологические разграничения принадлежности к той или иной литературе, можно судить по статье «Венгерская литература» в Краткой Еврейской Энциклопедии (КЕЭ). Здесь речь идет о «писателях-евреях, писавших на венгерском языке»[3]. Перечисление авторов начинается с переводчика Библии «Морица Баллаги (Блох), центральной фигуры кальвинистской церкви в Венгрии» и заканчивается «писателем-коммунистом» Белой Иллешем… Среди прочих перечисленных немало обратившихся в католицизм, правда, тот же Миклош Радноти был убит фашистами за еврейское происхождение. В период между двумя мировыми войнами названы популярные писатели, о еврействе которых практически ни один венгр (если только он не пламенный анти- или филосемит) не имеет представления – например, Ференц Мольнар. Творчество Шандора Броди, Эрне Ошвата и других связано с «кругом западников», сложившемся вокруг важнейшего журнала «Nyugat» («Запад») или принадлежит к т. н. «урбанистской» литературе. Сам Карой Пап тоже печатался в «Nyugat» – это было честью для каждого литератора. Редакторами журнала были «poeta doctus», любитель классических форм и образов поэт Михай Бабич и прозаик-реалист Жигмонд Мориц, разоблачитель венгерского провинциализма. (Кстати, «Nyugat» выпустил серию сборников, т. н. «декамеронов» разных литератур, в том числе «Декамерон сегодняшней русской литературы» (1936), где, в частности, были опубликованы произведения Пильняка, Бабеля, Вс. Иванова, Гроссмана…)
В КЕЭ Карою Папу отведено одно предложение: «он посвятил свое творчество исключительно еврейской тематике»[4]. Следовало бы сказать: венгерскому читателю Пап казался самым еврейским из перечисленных писателей. Но чему он посвятил свою жизнь (если такая формулировка вообще уместна)? Тому же, что Исаак Бабель, – борьбе с самим собою в усилиях примирить еврейство, удаление от еврейства и поиски новой принадлежности. Мемуаристы сообщают, что поводом для окончательного разрыва с родителями и ухода из дома, куда Карой Пап никогда не вернулся, послужила пьяная ночь с другими офицерами, когда – якобы – они все вместе на улице распевали антисемитские песни.
Пап написал за свою жизнь три романа, около 125 рассказов, четыре пьесы и два эссе. Среди произведений очень четко можно выделить рассказы чисто еврейские, в противоположность «общей» тематике, ибо, за редкими исключениями, первые публиковались в специальных еврейских изданиях, а вторые – в «общих» будапештских журналах и газетах. Восемь рассказов вышли параллельно в еврейских и нееврейских изданиях. Сопоставление характера и направления этих печатных органов и их идеологических позиций (а также дат публикаций) дает интересную возможность не только для анализа настроений венгерской интеллигенции между двумя войнами, но и для понимания писательской судьбы самого писателя.
Пап начал печататься в 1923 году, но только в 1934 году он впервые появился на страницах еврейских журналов. А с 1939 года его рассказы выходят в газетах, ежегодниках и календарях (!), которые издает еврейская община и читает только городское еврейство. Даты говорят сами за себя – в 1934 году угроза фашизма стала реальной, а в 1939-м закрылись дороги, ведущие за пределы еврейства. Инстинктивный бунт Папа и его уход от еврейства были прерваны наступлением всё более мрачных исторических событий, началом эпохи, где оттенков между «да» и «нет» не существовало. Папа как бы всосала обратно еврейская судьба, чтобы проглотить его вместе с другими, как равного, будто он никогда и ничем от других не отличался.
Карою Папу не удалось осуществить своего заветного замысла. Он не только не успел (как это невольно думается в случае убитых писателей), но и не смог бы создать роман, над которым думал всю жизнь. А задумал он роман об Иисусе, «первом коммунисте, последнем пророке еврейства, завершителе еврейской судьбы, который погиб, чтобы превратиться в идею» (слова писателя).
О РОМАНЕ
Самый значительный роман Папа «Азарел» (1937) рисует не только психологический конфликт между отцом и сыном, но и плоды ассимиляции. Три поколения – дед-«ортодокс», отец-«неолог» и мальчик-бунтарь – являются такими же эмблематическими фигурами, представляющими собой разные этапы в развитии еврейства, какими были дед, отец и внук в повести Михаила Козакова «Человек, падающий ниц» (написанной не намного раньше, в 1930 году). Продолжая параллели, попробуем объяснить, почему российским евреям роман «Азарел» может показаться более «родным», чем венграм, у которых не было венгерско-еврейской литературы.
Маленький Азарел живет у деда-отшельника, фанатика и мистика. В воображении ребенка автор улавливает «детство» человечества, когда мифы служили единственным объяснением мира. Огонь, Вода и другие символы постепенно заменяют реальный мир; мальчика и привлекает, и отталкивает эта жизнь: он боится дикости и страстности деда, переходящих в безумие, но его захватывает сила непреклонной веры. Двойственность отношения к уже непонятному, но родному миру появляется и в «автобиографических» рассказах Исаака Бабеля (которые вовсе не автобиографичны). Например, в рассказе «Детство. У бабушки» (1915): «…От всего хотелось бежать и навсегда хотелось остаться… Мне душно, мне нечем дышать, надо бежать на воздух, на волю, но нет сил поднять никнущую голову…» [5] Перед таким же экзистенциальным выбором ставит своего героя Пап: остаться или бежать? Бегство, на которое Азарел отчаянно решается в конце романа, оказывается невозможным, он возвращен в семью, после болезни аллегорически «возрождается», но нет ответов на его вопросы, и ничего не решено… Компромисс переносит жизнь в сказку.
Но сначала ему надо вернуться в эту семью, к отцу и матери, к брату и сестре, от деда. Возвращение из провинции, можно сказать, из пустыни в город, в цивилизацию не проходит безболезненно. Маленький дикарь должен даже получить новое имя – он больше не Азарел, а Дюри (ласкательная форма от венгерского варианта Георгия). Смена имени как отказ от еврейской среды и в русско-еврейской литературе используется для изображения «предательства», первого шага по пути к ассимиляции. В «Записках еврея» (1871–73) Григория Богрова рассказчика еще мальчиком в христианской семье называют Гришей. Он впервые «чувствует себя человеком» (и влюбляется), – это имя он сохраняет на всю жизнь. Подобно этому, в повести Семена Гехта «Человек, который забыл свою жизнь» (1927) мальчика Нахмана русские девочки хотят называть Пахомом, правда, Нахман отказывается. И здесь опять детская любовь усиливает влечение, губительное для еврейства, ведь Нахман из-за девочек умирает…
Азарел-Дюри и Сруль-Гриша (у Богрова) одинаково ощущают себя в рабстве с момента, когда перед ними открывается «другая жизнь». Дюри с завистью смотрит на детей, которые гонят волов на пастбище, свободно развлекаются на природе и не боятся своих отцов. Его привлекает христианский район города, он хочет испробовать все, что евреям запрещено. Он отождествляет отца с фигурой самого Элохима, который зовет его словами «Адам, где ты?» По логике этого сна мальчик уже предчувствует свое «грехопадение», сон прямо толкает его к нарушению запрета. Есть у Папа рассказ «Кровь» (1933), сюжет его органически связан с романом «Азарел». Рассказ, который фактически является главой, в конечном итоге не включенной в роман, показывает, как далеко писатель хотел увести своего героя: мальчик спускается к шойхету и до тошноты пьет кровь, выпущенную из только что зарезанного гуся, размазывая кровь по лицу «как дикарь». Ритуальные запреты и предписания противопоставляются изначальным инстинктам – и такой ракурс возможен только благодаря выбору героя-ребенка. Любопытно, что рассказ этот никогда не появился в еврейской печати, а вышел на страницах «Nyugat».
Мальчиком руководит зависть к нееврейским сверстникам: «Им все дозволено… Я всегда им завидовал. Они свободно бегали по улицам, повсюду, могли кувыркаться в снегу, в грязи под дождем, не должны были ни беречь одежду, ни бояться школы. Они жили смело и свободно, а я наблюдал за ними из окна второго этажа или из-за железного забора двора. Со щемящим сердцем я смотрел на них, пробегающих под нашими окнами босиком, красиво-ободранных, красиво-грязных, каким я никогда не мог быть, смуглых от солнца и дождя, и самый малый среди них был сильней и храбрей, чем я». Описание такой же зависти и ощущения рабства у Богрова кажется прямым продолжением этих слов. «Я боялся строгого отца и высиживал целые часы за тетрадкой, и на дворе так ярко сияло солнце, так хотелось побегать… Проходя несколько раз по вечерам, я замечал в окнах веселый, яркий свет … слышал веселый голос шумящих детей. Счастливцы! думал я, отчего я не могу так бегать и резвиться?»
Противопоставление «я» «другим» влечет за собой болезненное самонаблюдение. «Я мучительно сравнивал себя с уличными мальчиками, рассматривал тонкие как спички ноги, тонкие руки, очкастые глаза, все, из-за чего я стеснялся, стыдился, и ненавидел себя», – пишет Пап. А герой Богрова рассматривает себя в зеркале: «Я вздрогнул. Мое непомерно-длинное, неправильное, желто-бледное лицо, с впадшими щеками и выдающимися скулами, оттененными длинными, тонкими, жидкими пейсами, напоминающими червяков, моя непомерно-длинная, тонкая шея, лишенная галстука, все мое хилое, согнутое тело, на тонких ножках, неуклюже обутых, внушило мне такое непреодолимое отвращение, что я отвернулся и плюнул». В обоих романах недовольство подростка собой является аллегорией «самоненависти» еврея – явления, нередкого в процессе ассимиляции.
Ненависть к себе и зависть к «не нашим» приводит к отказу от своей среды; поэтому появляется желание выхода, ухода. «Почему ты еврей? Почему ты поп? Когда я скорее хотел бы быть такими, как они? Пить кровь, как они, делать все, как они?» – укоряет своего отца мальчик в романе Папа. Это же высказал Богров с горечью взрослого: «Единственное, что можешь делать, не будь евреем. Более того: не родись евреем». Уход невозможен, потому что не принимают, и писатели выражают эти нереальные мечты через наивных, искренних детских героев. Этот общий литературный прием парадигматически соединяет произведения обоих писателей-евреев.
«Азарел» – своеобразная парафраза притчи о блудном сыне. Проблема возвращения к тем, от кого отказался, занимала Папа всю жизнь. В одном из самых поразительных своих рассказов «Преображение» (1926) уход от своих он выражает с помощью совершенно невероятного сюжета, который охотно разбирали бы поклонники Фрейда. В рассказе еврейская среда даже не упоминается. Пап создает дистанцию и тем, что описывает не реальное событие, а сон, и тем, что уход от еврейства изображает как разрыв с родителями. Более того, бунт переносится в сферу сексуса: молодой человек надевает женскую одежду (в нарушение еврейских законов) и становится женщиной или андрогинным существом. В этот момент в его родном городе умирает мать (не грех ли сына погубил ее?). Юноша (в женской одежде) едет к отцу, чтобы рассказать ему о том свете. Отец спит, а сын боится, что, проснувшись, отец задушит его, и поэтому убегает.
Эта престранная история – прямая парабола, как и большинство произведений Кароя Папа. И самое интересное: несмотря на то, что вначале он затушевывал, маскировал еврейские проблемы, наиболее известный из немногочисленных откликов венгерских писателей на творчество Папа подчеркивал и приветствовал появление именно еврейской темы как общечеловеческого в венгерской литературе. «Пап считает, что он нашел древнее еврейство, а мне так чувствуется, что он нашел душу человека, что, сверх всего плотского, он нашел слово и запах идеальной правды», – писал в 1932 году Жигмонд Мориц.
Когда-то я пыталась найти общие черты в творчестве Исаака Бабеля и Кароя Папа. Статья называлась «Пик и тупик иноязычной еврейской литературы». Естественно, «тупик» относился к Папу. Оба писателя умерли насильственной смертью. Но Бабель раздвоившись удвоился, и тем самим вошел в мировую литературу. Пап почти забыт в качестве представителя несуществующей или несостоявшейся венгерско-еврейской литературы. Хочется верить, что русский перевод романа (после немецкого, французского и английского издания) отдаст (или вернет?) этот текст тем, кто способен оценить его по-настоящему.
- «Шулхан Арух» (иврит) – «Убранный [накрытый] стол». Основное руководство по практическому применению религиозного законодательства, завершенное Йосефом Каро в 1555 году. ↑
- Алмемар (бима) – возвышение в синагоге, на котором стоит стол (или особого рода пюпитр) для чтения Торы. С этого возвышения также трубят в шофар. ↑
- КЕЭ. Иерусалим, 1976. т. 1., столбец 639. ↑
- Там же, столбец 640. ↑
- И. Бабель: Детство и другие рассказы. Библиотека Алия, 1979. Стр. 32, 34. ↑