Юрий Каминский

РЭНА. «Звук», – Тель-Авив, «МОРИЯ», 1993; «Вторая книга», – Иерусалим, авторское издание, 1999.

Нет поэтов старых или молодых: есть поэты и не поэты. Утверждение достаточно банальное и небесспорное, но практика поэзии не раз подтверждала его право на существование.

Я же вспомнил его, читая один за другим два сборника Рэны, чье вхождение в русскую поэзию Израиля совпало с ее юным в момент выхода первой книги возрастом. И еще один факт: следующий сборник появился через шесть лет и, думаю, «задержался» он не столько из-за привычных материальных трудностей, а – прежде всего – потому, что, как определил в своем вступительном слове Григорий Канович, «рождался не в мнимых, а в подлинных муках».

Из самоощущения себя в мире начинает в поэте жить его слово. «Я сама себе задачка, \ Я сама себе ответ». Написав эти строки в 15 (!) лет и с детской непосредственностью признавшись «Я ничем не измеряю \ Ни веселость, ни беду», Рэна как бы обозначила путь своего слова от себя к миру и обратно, без обиняков предложила миру всю бескорыстную наготу своей души, все ее мужество выговорить сокровенное – предложила свою художественную реальность, и – что не менее важно – всю ответственность за нее взвалила на свою совесть, несуетно и ненатужно уточнив, что «искренность без риска невозможна».

Уже в те годы она «услышала» эту обратную связь: «По ночам, когда чувствуешь каждою клеточкой кожи, \ что любой проходящий немыслимо связан с тобой». Эту «немыслимость» она не просто фиксирует, а безоглядно погружается в нее, насыщая ею свой эмоциональный опыт, чтобы потом, через восемь лет разглядеть и высветлить иную грань этой связи – «безрассудство обернется смыслом». Обретение новых смыслов для Рэны – не самоцель, а поиск поэтических решений вседневной проблемы, стоящей перед человеком – проблемы выбора, с которой каждый, как известно, остается один на один со своею судьбой. Как, к слову, и поэтесса, делающая свой выбор: «Мне рукой подать до рая, \ Только руку не подам». Выбор, по-моему, не случаен. И даже грамматический «неологизм» (руку вместо руки) воспринимается, как, скажем, в общеизвестном «из пламя и света».

И снова-таки не без риска, но ненавязчиво Рэна «подводит» читателя к своей точке обзора: «Шагнуть с обрыва, взмахнуть крылами \ Увидеть землю перед собой» и напоминает, что кроме уже освоенных четырех сторон света, есть еще две – «верх» и «низ», без которых сама жизнь неполноценна. А дальше возникает органически в ней живущее («я сама себе ответ») и потому снимающее риторику: «И за начальную эту цельность \ Ты платишь цену – последний шаг». Сказано почти все, как и должно в поэзии – «почти», ибо сокровенное остается за словом, которое само извеку – манящая и пугающая бездна, могущая проглотить тебя бесследно или же, поддержав своими глубинными потоками, вознести и подарить бесценное – детское ощущение полета.

Уже при чтении первой книги Рэны, несмотря на многочисленные ритмико-мелодические заимствования, которыми отмечен «Звук», фиксируешь высокую культуру ее поэтического мышления. Во второй книге голос стал чище, самостоятельней и еще серьезней. Но самое главное – ее слово выдерживает такой уровень мышления, выдерживает сложные поэтические замыслы, не «опуская» их в иные жанры.

Язык ее, прежде всего, честен, ибо сохраняет истинное в себе, не поддаваясь соблазну риторической сделки с собой, которую многие здесь с «научной» легкостью называют адаптацией, забывая при этом и порой небескорыстно, что, чтобы адаптировать внешнее к не адаптируемому в себе, нужно поменять кровь и кожу. «Я и здесь пою, как раньше пела» – неброско, и как само собой разумеющееся. Думаю, что именно такая честность позволяет Рэне «не терять отчаянья» (Пунин) даже «на ломкой грани бытия», т. е., не терять способности чувствовать и чувствовать сильно: «Господи, как мне воскреснуть? \ Как мне для жизни ожить?»

Ей уже сегодня многое доступно. Подтверждений немало. Одно из них – прекрасное стихотворение «Неужели светает? Как странно». В нем нет ни единого тропа, но есть изысканный интонационный рисунок, тонко передающий состояние тревожного ожидания. Или – «Девяносто восьмой уходящий…», которое привожу полностью:

Девяносто восьмой уходящий
Размахнулся косой настоящей,
И сверкнула коса…

И разбойничью эту удачу
Девяносто девятый оплачет.
Вот и будет роса.

Уже сегодня можно говорить о ее свете и цвете – катализаторах состояний.

У Рэны органическое чувство формы. И даже не формы как ритма, архитектонического построения и пр., а формы как эстетического пространства для реализации того или иного замысла.

Ощущение внутренней жизни слова, особенно же его движения по вертикали, уводит смыслы стихов на глубину, обогащает их эмоционально и ритмически, позволяет вывести стихи за границы зеркального «отражения действительности», т. е. создать новую художественную реальность, которая уже сегодня – данность русской поэзии в Израиле.