Отрывок из книги «Формакология»
Простодушно, назойливо, ревниво: «Не скучаешь?» – то есть про пресловутую ностальгию, есть, мол, или нет. Раньше, бывало, декларативно, резко: «Не было, нет и не будет». Не верят, наверное, до сих пор.
Однажды, осенним днем возник образ. Как бы взбираюсь по золотым ступеням. Чем выше, тем дальше от моего взора оставленный город, остров. Чем он туманнее, мельче, тем, разумеется, подробней. Серебряней. Не доплыть: плавать не умею, несмотря на широкую реку и девяносто восемь каналов, включая Обводный. Переход из одного в другое был тягучим, как микстура, длинным, как расставанье. Разлука Навсегда – концентрированна, как порошок, – невесома, легка. Из серебряного в золотое – не только не страшно, но и не больно. Нужно лишь осторожно обращаться с этой субстанцией, которая состоит из элементов прошедшего времени.
Далеко на северо-западе, в Меньшиковском дворце Васильевского острова в пять тысяч семьсот восьмом году помещался роддом, где я родилась четвертого сивана. В парках расцветал шиповник, на рынках – пионы.
Безмятежное детство перешло в отрочество, когда Мария Федоровна, пожилая вдова подарила мне черную железную коробку акварельных красок из двенадцати цветов, узнав о моем излюбленном занятии. Помню ее горестные рассказы у нас на кухне, за чаем со сливками, о единственной дочери, о зяте-алкоголике-таксисте, то и дело уносившем из дому рисунки и акварели Кузьмы Сергеевича, чтобы обменять их на бутылку в соседних подворотнях. «Лучше относил бы уж в Русский музей, в запасник, может, и заплатили бы больше, и сохранились бы», – сокрушалась она.
Лет через десять, потрясенно рассматривая монографию Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина (впервые изданную), я обнаруживала портреты молодой француженки Марии Федоровны, жены. А «розовые» и «утренние» натюрморты с металлическим чайником, где отражаются граненый стакан, спичечный коробок, селедка, фонарик, голова узбекского мальчика, яблоневая ветка, петроградская улица двадцатых годов – все это сияло в залах Русского музея. Но Марии Федоровны уже не было на этом свете.
«Демидовское» располагалось на Моховой, в здании бывшего Тенишевского. О том, что по его переходам и ступенькам бегал В. В. Набоков в его отрочестве (наперегонки, так сказать, с О. Э. Мандельштамом), я узнала много лет спустя. К сожалению: может, училась бы усерднее. Прогулки по маршруту: Моховая – «Сайгон» – Малая Садовая. С дымного угла Владимирского на влажные песочные аллеи – и обратно. Кофе: двойной, тройной, четверной, с горячими чашками в руках – по улицам и проспектам. «Европейская», «Астория», подкат на двести метров в такси – на уроки, между уроками, вместо уроков. Новые знакомые, превращающиеся в многочисленных поэтов, прозаиков, фотографов – друзей.
Последним троллейбусом в зимнюю пору, трамваем – в осеннюю, а в летнюю – сквозь город пешком. С тяжелым этюдником, наполненным смелыми акварелями, свидетелями защиты, свидетелями ночных экспедиций. Как говорится, желтые сумерки, белые ночи, серые дни.
Между тем, дипломную работу составили двенадцать листов – иллюстраций некой «весенней прозы». Тогда экзаменаторы с брезгливой гримасой произносили имя «Конашевич». Кто такой по-настоящему Владимир Михайлович Конашевич, я узнала позже, и именно он, этот гений детской книги и тонкий станковист, оказал на меня влияние. А еще – Георгий Нарбут, Сергей Чехонин, Дмитрий Митрохин. Впоследствии – Моранди и Ян Раухвергер.
…Пятым в нашей семье стал племенной боксер, благодаря которому в течение двенадцати (с половиной) лет я называлась кинологом. Умер он у нас на руках, до этого по-человечески попрощавшись, и тайно был похоронен летней ночью рядом с дворцом губернатора. Из каменной земли высекались золотые искры, мы спешили, надо было успеть до рассвета, а Организация Объединенных Наций, засевшая во дворце, высвечивала наши четыре силуэта прожекторами. Через две недели там вырос куст, вскоре превратившийся в густое вечнозеленое дерево. Теперь я знаю, что есть единственное животное на свете, толкающее закрытую дверь. Но наш пятый участник семейной жизни делал это деликатно, желая за закрытой дверью обнаружить нас.
…Все старательнее запоминаю, стремлюсь понять. Когда-то мой наставник в книжной графике Аркадий Мильковицкий определял формулу художника как «глаз – мозг – рука». Но эта формула отражает лишь микроскопическую часть деталей сложнейшего аппарата. Он, аппарат (рабочий инструмент постижения) обязан пребывать в постоянной готовности, но, главное, требуются еще: азбука, ноты, камертон – инструкция. Но все это только средства, как, впрочем, средство и одухотворяемый мною мир, похожий на просторный, длинный, щедро и безупречно обставленный коридор. И важно учиться ориентированию в тончайших переливах серого цвета, потому что с «некоторых пор нет ни черного, ни белого» – узнала я от моего учителя Ашера Кушнира и подумала: «Как это похоже на задачи, которые ставит перед собой гризайль – монохромная живопись с тональными градациями серого цвета».
Что делать с физическим светом, «спасаясь в исчезающей тени и растворяясь в воздухе нагретом», – это уже упражнения другого рода.
Почти врожденная способность принять, впитать в себя настоящее, даруемое – раскрепощает от воспоминаний. Грубое (или нежное) вторжение в состав прошедшего времени, которое давным-давно утратило ингредиент моего физического присутствия – нежелательно, даже запрещено. Не полностью уничтожить, а спрятать подальше в недоступное темное место. (Вещество, хранящееся длительный срок, лишается активности и смысла.) Не выключая совсем, смикшировать звук. Не следует пребывать в заблуждении, ибо это вызывает нежелательный побочный эффект – утрату нового драгоценного состояния: повышенной чувствительности, равновесия, свободы.
Только крайне редко, в узком семейном кругу позволить себе это излишество – однократную, неопасную дозу «тонкого яда воспоминаний». Некоторые яды при повторном введении обладают свойством суммироваться и вызывать осложнения – условный рефлекс зависимости. И яд, каким бы он ни был, горьким, приторным или просто сладким на вкус – все равно разрушителен. И чем отличается раствор от экстракта, я теперь знаю.
Не без усилий добытая, «самостоятельно» выработанная технология самозащиты для одного лишь – душе не вредить для продолжения новой работы, освоения новой любви. На чужие сравнения, тусклые ассоциации, возгласы типа «как похоже» – никак, ни на что, никогда. Все абсолютно наоборот. Из потенциала – в проекцию. Из колосьев пшеницы и ячменя – в их зерна.
…Наблюдаю за кипарисами, вечером, утром и днем. Как они торжественно врастают в эту Землю.
Перед сном и по пробуждении вспоминаю: какие, оказывается, листья у граната, ритмический порядок расположения плодов на ветках инжира, прикрепление кроны к стволу, внешний и внутренний ее силуэт при боковом, фронтальном, контражурном или верхнем освещении.
Виноградное дерево, всегда нуждающееся в помощи «подпорок», интенсивность его цвета и глубина тона перед закатом.
В чем отличие оливы «мидбар Йегуда» от оливы «Шомрон».
Разнохарактерность пальм: «Тамар» и «Декель».
Соединение плодов, побегов, ветвей.
Особенность перехода трех лепестков «нижнего этажа» адасса (мирта) – в следующий, трехлепестковый, «верхний».
Все растет, как по просьбе. Кроме кофейного, чужеродного дерева, якобы нуждающегося более других во влаге.
Зафиксировать, чтобы не забыть: убедительность и иллюзорность горизонта, вертикаль горизонтального пейзажа, штормовую мощь городского ветра.
А климатических зон – двенадцать, по числу колен, и три дополнительных зоны, как поведала моя учительница Циля Городницкая. Ури Таяр, учитель топографии, знакомя с розмарином, навсегда погрузил его в оливковое масло: надо опустить ветку в золотую бутылку.
…Из потока сознания – в последовательный анализ. От осторожного сравнения – к неспешному выводу, тихому, личному, частному. От косвенного воздействия – к прямому, непосредственному, «растворенному светом».
…Первым словом, мною выученным, теперь изучаемым («Гашмиют»), стало «гешем». Чтобы лучше его запомнить, вышила это сочетание букв шерстяными нитками на новой шерстяной кофте. То, что сформировано, нужно сохранить.
…Летняя осень первого года была затяжной, сбором урожая грецких орехов – для старшего сына. Дожди начались с появлением в ночном небе ракет средне-дальнего радиуса действия. Бесконтрольное в ту пору, воображение мое раскалилось, и я увидела всю эту Землю, во все четыре стороны, как бы с высоты орлиного полета. Зашкаливало, но я уже не боялась. Через несколько лет это «ночное небо» стало охраняться младшим сыном.
Еще один учитель, Леонид Иоффе, беспокоился, что вдруг привыкну, что сейчас-то, мол, все в первый раз – и зимние громы и молнии, и дождь в первый Пурим, а потом…
Но угрозы привыкания нет. Есть опасность разрыва сердца от любви.