Журнальный вариант. Окончание. Начало публикации см. в № 9

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. АРЕСТ

История моего ареста

Двух учительских зарплат, которые получали мы с женой, на жизнь не хватало. Постоянно приходилось в конце месяца занимать. Как-то перед Песах занял у знакомого пять рублей. Близился Шавуот (между Песах и Шавуот – пятьдесят дней), а я всё не мог отдать. Меня это очень угнетало. Тут пришел счет за свет, жена дала мне пять рублей, и я отправился платить. По дороге я решил, что лучше нам пожить какое-то время без света, но вернуть долг…

С этого момента всё и закрутилось… Я вдруг вспомнил, что еще раньше одолжил пять рублей у другого человека, и поехал отдавать ему. В трамвае я подумал: тот, кто дал в долг позже, может обидеться, а этот, который раньше, наверное, нет. Я сошел на полпути с трамвая и пошел к тому, кто мог обидеться…

Дверь мне открыл… милиционер. В квартире всё вверх дном – идет обыск. Меня задержали и повели ко мне домой. А у меня под кроватью лежал сверток с облигациями Государственного займа…

Облигации принес мне и попросил спрятать один знакомый – пенсионер Моше Народович. Он из каких-то своих расчетов скупил по дешевке большое количество облигаций, но держать у себя дома боялся. У меня же, он был уверен, искать не станут:

– Если что случится, и все-таки найдут, скажешь, что это мои, – и написал на одной облигации свою фамилию.

Жена была против:

– Ицхак, я боюсь!

– Чего ты боишься? – успокаивал я. – Мы же ничем таким не занимаемся, у нас искать не будут.

Естественно, при обыске эти облигации тут же нашли. Когда спросили, чьи они, я сказал – мои. Думал, Народович человек пожилой, ему арест перенести труднее. А я как-нибудь выкручусь: учитель всё-таки, и репутация у меня неплохая.

Меня арестовали. Было это как раз накануне Шавуот.

Началось следствие. Каждый раз перед допросом меня ставили в маленькую, как телефонная будка, камеру. Спустя несколько минут я уже чувствовал, что задыхаюсь, вот-вот умру… В последний миг меня выволакивали и вели к следователю. (Потом о таких пытках я читал у Солженицына.) Помню имя следователя – Старовер. Он кричал на меня:

– Нет угла, где торгуют облигациями, которого бы я не знал! И тебя там ни разу не видел! Признавайся, чьи они?

Я отвечал:

– Мои.

Допросы были мучительные. Недаром заключенные говорят: полчаса у следователя – как год в лагере. Когда меня привели на допрос в первый раз, там сидело человек пять. Заговорили не про облигации:

– Мы знаем, ты человек верующий. Объясни нам, что это за Б-г такой. У русских он один, у татар – другой, у евреев – третий. И все говорят, что их Б-г – самый правильный. И вообще – как можно в него верить? Вот мы боремся с религией, закрываем церкви и синагоги. Что же он не вступится, если есть? Где же он?

А потом и вовсе сменили тон:

– Знаешь что? Мы сейчас не следователи. Просто люди, товарищи. Сидим, разговариваем, никому ничего докладывать не собираемся. Докажи нам, что есть Б-г!

Я задумался: говорить или нет? Чувствую подвох. Вдруг они собираются использовать мои слова против меня? Очень может быть! Облигации – ерунда! Ну, осудят на пару лет. А вот если добавить обвинение в «религиозной пропаганде», дело станет посерьезней.

Один следователь, еврей, не задавал никаких вопросов, а сидел молча, но как-то напряженно. По лицу я понял, что ему трудно видеть эту игру. Внезапно он вмешался:

– Знаете, товарищи, мы его не изменим, и он нас тоже менять не хочет. Давайте говорить о деле, – и прервал «дружескую» беседу.

Только тогда я осознал, насколько было опасно.

А Народович услышал, что меня взяли, пришел в милицию и заявил, что это его облигации, полагая, что меня сразу отпустят. Но вышло только хуже: меня не отпустили, а его посадили, да еще и оформили дело как «групповое преступление», а за это, сами понимаете, полагался больший срок.

Потом был суд. Год пятьдесят первый – самое время сталинских репрессий и антисемитских кампаний, так что свое я получил. Отсидел я два года (плюс следствие) и вышел по амнистии.

Тюрьма

Во время следствия в тюрьме условия были невыносимые. Сорок три человека в тесной камере, жара, спертый воздух и две открытые параши – большие ведра для отправления надобностей. Я стеснялся ими пользоваться на людях, ходил только ночью, когда все спали. В туалет выводили дважды в сутки: в шесть утра и в шесть вечера – и всего на десять-пятнадцать минут.

Уголовники приметили мое состояние, и когда нас выводили в туалет, нарочно занимали кабинки и сидели до последней минуты, чтобы я не успел войти. Оправка превратилась для меня в страшное мученье, я чувствовал, что погибаю.

Вскоре я заболел дизентерией. В субботу, в день рождения моей дочери, я совершил омовение рук и хотел съесть кусочек хлеба. Но не смог проглотить ни крошки. У меня не было сил выйти на прогулку, и я просил, чтобы меня оставили в камере. Но не разрешили. Я вышел, прошел два шага и упал…

Очнулся я в тюремной больнице. А придя в себя, узнал, что тут столько же шансов выздороветь, сколько подцепить что-нибудь новенькое. Диагнозы у моих соседей по палате были хуже некуда – открытая форма туберкулеза, сифилис, еще что-то страшное… Я поспешил вернуться в камеру.

Была еще проблема. Мне выдали одеяло, но я не знал, не «шаатнез» ли это («шаатнез» – запрещенная для евреев материя, сотканная из смеси шерсти и льна), и не мог им укрываться.

У моего русского соседа по камере было хлопковое одеяло. Я предложил ему поменяться.

– Зачем тебе?

Я объяснил, в чем дело. Он вскипел:

– Расстреливать вас надо! Из-за таких, как вы, мы не можем построить социализм!

Бесился – просто ужас.

Через три дня его переводят в другую камеру. Он сам подходит с этим одеялом и говорит:

– На, бери!

Чего, спрашивается, подобрел? Не знаю. Все равно – спасибо.

А как быть с молитвой? В камере открытые параши, а молиться в зловонном месте запрещено. Нужно отдалиться не меньше чем на четыре локтя. Пришлось на время молитвы накрывать одну парашу пиджаком, а вторую – пальто, и искать в переполненной камере место, отдаленное от них на четыре локтя. Так я молился.

Про отношения с сокамерниками я уже говорил. Может, их выходки и казались смешными, но мне было не до смеха. Как-то принесли в камеру посылки из дому и дали карандаш расписаться в получении. Все расписались, надзиратель требует карандаш обратно, а его нет!

Ищут-ищут. Все показывают на меня, будто это я взял.

Надзиратель говорит:

– Жду пять минут. Не отдадите – камера лишается передачи на месяц.

Угроза угрозой, а оставить карандаш в камере он в любом случае не имеет права. Обыскали всю камеру, и нашли… у меня, в моей постели!

Как они его подкинули – не знаю, на то они и мастера своего дела. Просто повезло, что тюремщики меня не наказали.

После вынесения приговора заключенных из тюрьмы переводят в лагерь. Со дня на день меня могли отправить неизвестно куда. Выручил рав Пионтек, бывший раввин Тулы. Если бы не он, не знаю, что бы со мной было.

Рав Пионтек сказал моей жене, что он поговорит с человеком, который работает в лагере возле Казани, чтобы меня не высылали далеко.

Гита моя сообразила, добыла деньги, и уже назавтра меня перевели в лагерь в двадцати километрах от Казани.

Первый шабат в лагере

Жена потом шутила, что с курорта не пишут таких писем, какие я писал из лагеря: «Здесь очень хорошо, в туалет хожу, когда пожелаю, весь день работаю на свежем воздухе…»

Когда меня привезли в лагерь, подошли двое заключенных, и один из них спросил на идише:

– А ид? (Еврей?)

– Да.

Он говорит:

– Чем помочь?

– Не хочу в субботу работать.

– Ладно, – говорит, – в пятницу с утра придешь, будет тебе больничный.

Я обрадовался. Но воспользоваться бюллетенем не пришлось. Почему? Потому что я по-настоящему оказался в больнице.

Меня направили на лесоповал. Вдвоем с напарником мы должны были таскать и складывать бревна. Чтобы уложить бревно, мы по узкой доске поднимались на верх штабеля: он впереди, я сзади.

Подъем был крутой, я боялся упасть и шел осторожно. Напарник заметил это и, как только я ступал на доску, начинал на ней приплясывать, чтобы меня напугать. Так он плясал во вторник, в среду, а в четверг я сорвался и упал вместе с бревном. Счастье, что очки сразу свалились, а то бы остался без глаз.

Расшибся я основательно, если судить по тому, что продержали в лагерной больнице три недели, а там «просто так» не лежат. Левая рука так и не восстановилась полностью. Я лежал забинтованный и не помнил себя от радости – три шабата свободен! Найди я клад в миллион долларов, и то, наверно, так не радовался бы.

Но прошли три недели, и вот меня выписывают, да еще перед самой субботой. Что делать? Когда в субботу меня погнали работать, я сказал, что еще болит рука. Бригадир обратился к врачу, тот говорит:

– Раз я выписал, значит, может работать.

Бригадир стал меня бить. Я убежал и спрятался в сломанной лодке, их там много было на берегу реки. В двенадцать часов идут обедать. Слышу, один заключенный говорит: «Смотри, кто-то лежит в лодке». Что делать? Если охранники меня обнаружат, не миновать обвинения в саботаже. Вижу, прямо в мою сторону идут несколько заключенных, и среди них тот самый еврей, который обещал мне больничный, – Семен Семенович Лукацкий. Он был еще довольно далеко, но, что называется, в пределах слышимости. Я подумал: он всё-таки одессит, идиш, наверно, знает. И шепчу:

– Семен Семенович, фарклап зей дем коп («заморочь им голову»).

Это чтоб меня не заметили. В ответ раздается бодрый голос:

– Между прочим, сегодня в газете – статья великого Сталина. Экономические проблемы при строительстве социалистического общества. Такая глубина мысли! Хотите, почитаем?

Кто посмеет отказаться? Остановились, и он начинает читать и комментировать. Болтает, болтает, вдруг я слышу:

– Как говорит известная латинская пословица, баалт зих ин а цвейтн орт (на идише – «спрячься в другом месте»).

И чтение продолжается.

Я потихоньку выбрался из-под лодки, прошел метров сто и спрятался под другой. Была осень, шел дождь. Много часов я пролежал, не поднимая головы.

Кончился рабочий день. Без четверти пять прозвучал гудок отбоя, а я всё лежу – ничего не слышу.

Заключенных выстроили, пересчитали – одного не хватает. Стали искать, и нашли меня только через сорок пять минут.

Сорок пять минут люди стояли под холодным дождем, а в столовой стыла еда. Вы представить себе не можете, что творилось, когда меня нашли… Каждый был готов разорвать меня на тысячу кусков.

Я с ужасом думал: «Ведь это только первая суббота!»

В этот вечер я читал «слихот» (покаянные молитвы перед Рош а-Шана – Новым годом) так сосредоточенно, как, может, молился раз в жизни – когда в Столбищах сбился с дороги и замерзал. Меня не покидала мысль, что Б-г укажет мне путь.

И я опять увидел, что есть Тот, Кто слышит молитву. Вышел на улицу и встретил Кольку-нарядчика. Я говорю:

– Слушай, Коля! Ты видишь, с бревнами у меня не получается. Я хочу другую работу.

Он спрашивает:

– Какую?

А меня Лукацкий уже научил, что просить.

– Надо, чтобы ты ни от кого не зависел, – сказал он. – Есть работа – воду носить. Конечно, натаскать воды на три тысячи человек одному тяжело, но, если будешь один, как-нибудь выкрутишься в субботу.

Поэтому я сказал Кольке:

– Хочу носить воду.

Он говорит:

– А что я с этого буду иметь?

– Двадцать пять, – говорю, и тут же вручаю ему пятнадцать рублей – аванс, так сказать.

С того вечера у меня появилась возможность не работать в субботу. И я носил воду до конца срока.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. В ЛАГЕРЕ

Будни и праздники

Спустя неделю после моего прибытия в лагерь наступил праздник Рош а-Шана. Молитвы я знал наизусть, но всё-таки хотелось иметь махзор (сборник праздничных молитв). Верьте – не верьте, но махзор мне принес секретарь парторганизации лагеря, еврей Вишнев.

Как я не побоялся прийти к нему с такой просьбой? А я увидел, что он, несмотря на коммунистическое воспитание, человек честный и порядочный. Когда нас никто не слышал, я с ним спорил о Сталине, доказывал, что у того нет пророческого дара (что, конечно, было смертельно опасно). Не знаю, действительно ли Вишнев так думал, но вот как он объяснял мне плохое отношение к евреям:

– Представь себе, что у отца два сына. Один работает, делает все, что требуется, а второй отлынивает, любит пенки снимать. Наступает праздник. Кого посадить во главе стола? Того, кто отлынивает и ничего не делает, или того, кто работает, старается? Русский народ строит социализм, а евреи – отлынивают. Они или в торговле, или в науке.

Тем не менее, я спросил:

– Если я дам тебе адрес и попрошу принести книгу, принесешь?

– Принесу, – говорит.

И он принес мне, кроме махзора, мишнайот, ТАНАХ и даже карманного формата Агаду. Агада – рассказ об исходе евреев из египетского рабства; его читают во время праздничной пасхальной трапезы, которая называется седер Песах. Передавая книги, Вишнев предупредил:

– Даже если тебя будут резать на куски, не говори, кто принес.

Итак, молитвенник у меня был, и в первый день Рош а-Шана мы вместе с еще несколькими евреями тайно молились.

Едва мы закончили, в лагере вдруг вспыхнул пожар. Мгновенно началось столпотворение. Лагерь весь в дыму и огне, заключенные и охрана мечутся, крики, распоряжения, паника. Усилия надзирателей были направлены не столько против пожара, сколько против заключенных – нас загнали в какую-то комнату, полную дыма, и заперли.

Это было страшно. Только что мы читали молитву: «Поведаем о святости этого дня, ибо он страшен и грозен…» Только что мы произносили: «В новолетие приговор записывается… кому жить и кому умереть… кому смерть от воды и кому от огня…» И тут же – часа не прошло! – горит весь лагерь! Сгорел внешний забор, часть бараков, административных зданий… Погибли люди, не знаю, сколько!

Благословен Всевышний, я остался жив. Жене сперва сказали, что я среди сгоревших. Сколько она пережила!..

В Йом-Кипур я внушил всем заключенным-евреям, что необходимо поститься и работать нельзя. Если же человек вынужден работать, он должен хотя бы отложить на завтра то, что можно. С каждым по очереди (все сумели найти по паре минут) я выполнил «капарот» – обряд искупления накануне Йом-Кипур.

Вечером после Йом-Кипур ко мне заглянул один заключенный:

– Слушай, у меня вопрос. Работать, ты сказал, нельзя. А курить?

Ничего люди не знали. До ареста этот человек был видным деятелем профсоюза.

Коллективную молитву мне организовать удалось, а вот миньян за время заключения я смог собрать только один раз – в йорцайт отца. Но – молились или не молились – стукачей среди евреев не было.

Всё, что мог, я старался строго выполнять. Только в Суккот не смог ни построить сукку, ни раздобыть «четыре вида». Есть правило: если выполнить мицву невозможно, человек от нее освобожден. Думается, на меня такое освобождение в этом случае распространялось.

Я молился всегда в определенное время – до работы.

Помню, однажды вызвали к начальнику лагеря. А я стоял и читал «Шмонэ эсре». Естественно, я и не двинулся. Пришли снова, раскричались. Я стою. Кто-то из заключенных говорит:

– Есть у него это: если он так «стоит», убей – ничего не сделаешь.

Пришлось им подождать, пока я кончу молиться.

Тфилин

Я просил жену отыскать для меня в Казани самые маленькие тфилин. В октябре жена пришла ко мне на свидание вместе с детьми. Сару – ей было тогда три года – дали мне на руки. Трое надзирателей не спускали с нас глаз.

Я знал, что в одном валеночке у Сары спрятаны головные тфилин, а в другом – наручные. Я посадил ее на колени, положил ногу на ногу (а был я в больших широких валенках), снимаю валеночек, переворачиваю его прямо над своим валенком. Тфилин падает из ее валенка в мой. Я загоняю его под стопу. Повторяю всё со вторым валенком. Готово!

Свидание окончено. Обыск. У меня ничего не находят.

Следующая задача – где хранить. Обошел весь лагерь – ничего подходящего. Наконец набредаю на барак, где в углу свалена куча изорванных валенок. И пространство – сантиметров в тридцать-сорок шириной – отгорожено занавеской. Говорю себе: «Этот барак приготовлен Всевышним для меня – чтобы прятать тфилин».

Иду к старосте барака:

– Михаил Иваныч, хочу у тебя в бараке жить.

В ответ – традиционный вопрос:

– А что я с этого буду иметь?

Ну, тут уж просто:

– Тебе положено мыть полы и приносить шесть ведер кипятка утром и шесть – вечером. Буду носить за тебя кипяток и полы мыть помогу.

На том и поладили.

Теперь я мог прятать книги под валенками за занавеской. Оставлять здесь на весь день тфилин я все-таки не решался: вдруг это место вздумают расчистить! Каждое утро я надевал тфилин, потом прятал в карман пальто, а пальто сдавал в каптерку. Наутро, в полшестого, я брал пальто, надевал тфилин, молился и опять сдавал пальто в каптерку. Что думали про мои манипуляции, я не интересовался.

Из-за этого все два года в лагере я работал на улице в одном пиджаке, а зимы в Татарии суровые: минус двадцать – двадцать пять, а то и тридцать пять градусов. Страшно мерзли руки и уши, но я ни разу не простудился. (Удивительная вещь: выйдя из лагеря, я одевался тепло и всё-таки подхватил воспаление легких.)

Лагерный НОТ

Знаете, что такое НОТ? Научная организация труда. Хоть я и не специалист в этой области, однажды пришлось заняться и этим.

Я взялся обеспечивать лагерь водой, таскать воду ведрами из проруби на реке Казанке. Я был доволен, что успевал до захода солнца в пятницу натаскать воды, чтобы хватило до полудня в субботу. Оставалось еще от полудня до исхода субботы. Помогали заключенные, за три-пять рублей, пайку хлеба…

Сказано у Рамбама: «Каждый еврей обязан учить Тору… даже бедняк, который просит по домам и обременен семьей, должен найти время учить Тору днем и ночью». И до какой поры? Сказано: все дни твоей жизни. Поэтому я искал время для занятий.

Но как же его найти, если я ношу воду с половины шестого утра до половины восьмого вечера и прихожу в барак уже совсем без сил?

Что делать, стал я работать бегом. И удавалось каждый час на пятнадцать минут забегать в барак за занавеску, где спрятаны книги, – и опять бегом к реке.

Говорят, чередовать физический труд с умственным очень полезно. Я и чередовал.

Работал я примерно четырнадцать часов – значит, учился часа три, три с половиной. Три часа – да мне и сегодня трудно выкроить столько для учебы! Так я выучил многое наизусть, хоть сейчас в любом месте откройте – скажу… Это осталось от лагеря. И еще я разобрал в лагере трактат «Киним» (его мне тоже принес Вишнев). На воле я его учил – не понимал, а здесь – понял.

Камера освещалась слабой сорокаваттной лампочкой. Было, правда, еще и окно, но оно так обрастало льдом, что практически не пропускало света. Почти не проникал свет и через занавеску, за которой я прятался.

Долго я мучился, пока, в конце концов, не приобрел способность читать в темноте. Она у меня по сей день сохранилась – иногда я демонстрирую ее своим слушателям: выключаю свет, накрываюсь с головой – и читаю.

Бригадир-татарин был доволен моей работой. Кроме того, что я носил воду, я очищал территорию от снега и льда и вообще выполнял все его просьбы. Он был человек порядочный, и я был с ним откровенен: «Давай мне сейчас любую работу – всё сделаю. Но на Пасху два дня я работать не буду».

Договорился и со старостой барака: мытье полов и доставка кипятка – на субботу и Песах отменяются.

Что же он сделал? Он поступил некрасиво.

В Песах в барак зашел мой бригадир. Староста специально при нем предлагает мне помыть пол:

– Давай, помоги.

Я ему напоминаю:

– Мы же договорились, что сегодня я не мою.

Он поворачивается к бригадиру:

– Нет, ты глянь! Для нас с тобой нет праздника, а Зильбер что-то там празднует. Работать отказывается.

Бригадир спокойно отвечает:

– Да, ни у кого нет праздника, а у него – есть. Он договорился со мной, всё сделал заранее, пусть сегодня отдыхает.

Староста остался с носом. И хотя я еще долго жил в этом бараке, помогал мыть полы, носил воду, но никогда с ним не разговаривал.

Новый бригадир Гайнуллин

Так я устраивался, пока мой бригадир не вышел на свободу. На его место назначили некоего Гайнуллина. Вредный тип оказался. Несмотря на то, что в воде недостатка не было, он заметил, что в субботу я воду не ношу, и решил заставить меня нарушить субботу.

Расскажу только два случая, а их было много.

В мои обязанности входило мыть пол в умывальной комнате. В пятницу я вымыл, а в субботу утром по договоренности пол вымыл другой заключенный. Вымыл очень добросовестно.

Гайнуллин приходит в девять утра и тычет в пол ногой:

– Грязь развели!

Добивается, чтобы я сам мыл. Я опять нашел кого-то, тот помыл.

Гайнуллин приходит в двенадцать – спустя три часа, и опять:

– Пол грязный, надо помыть.

Я снова нашел помощника.

Является через три часа, опять топает в пол. Я нашел еще мойщика. Так Гайнуллин пришел в пять и снова топает: «Пол не помыт».

Тут я, сколько ни искал, – нет желающих подзаработать. Что делать?

Нашел я одного русского старика, лет под семьдесят. На фоне других – человек более или менее приличный, верующий. Лежит, бедняга, больной, без сил.

Я прошу:

– Выручи, пожалуйста. Ты ведь знаешь, я в субботу не работаю. А бригадир заставляет.

И он, больной, поднялся и помыл пол.

Второй случай. В ночь с пятницы на субботу, часов в двенадцать, меня вдруг будят. Пришел Гайнуллин еще с одним заключенным, с двумя лопатами:

– Что, Зильбер? Спишь себе? А завтра с утра, между прочим, комиссия приезжает. Сам министр внутренних дел из Москвы! А на территории уйма хлама! Надо убрать. Вот вы вдвоем и идите. Площадь большая, но за ночь управитесь. К шести утра чтоб было готово.

Что тут возразишь? Да у меня и привычки такой нет – спорить. Одеваюсь, иду. На улице мороз за тридцать и метель. Снег колет лицо.

Лопаты нес напарник, а я вот что сделал. По природе я нетерпелив, всегда тороплюсь и действую быстро. Но тут стал тянуть время. Дожидаюсь, пока Гайнуллин промерзнет и уйдет.

Пришли на место. Бригадир показывает, как и что.

– Ладно, – говорю, и, не спеша, завязываю ушанку. Потом начинаю застегивать пальто, тоже очень тщательно – холодно ведь!

Так, рукавиц нет! Надо найти. Суечусь, ищу. Одну нашел, второй не хватает…

Короче, минут за двадцать он дошел – метель была нешуточная. Повернулся, буркнул: «Чтобы к шести кончили» – и удалился. Я говорю напарнику:

– Слушай, заплачу, сколько скажешь, только сделай работу сам.

И вернулся в барак.

Конечно, всё оказалось враньем: никакой министр не приезжал, Гайнуллин это для меня выдумал.

А потом он придумал кое-что похуже: разнюхал, видно, негодяй, что я за занавеской читаю. Было общее собрание. Гайнуллин отчитывался за чистоту территории и снабжение водой:

– В смысле воды и чистоты сейчас всё в порядке, одно нехорошо: не могу заставить Зильбера работать в субботу.

Начальство, как услышало, расшумелось:

– Что этот Зильбер себе воображает? Он где? В Америке, в Израиле или в лагере в Союзе? Что значит – не работает! А чем он занимается?

Гайнуллин распустил язык:

– Я слышал, какие-то книжки читает.

Тут бы мне плохо пришлось, но случилось чудо. К Гайнуллину подошли с двух сторон и схватили его за горло.

Это были два удмурта, старые лагерные волки. Высокие такие, здоровые. Сроки у них были большие, таких страшных людей я в жизни своей не видел. И не сказать, что ко мне хорошо относились, – изводили как могли. Но Гайнуллина они предупредили:

– Ты сколько в лагере? Три года? А мы семь лет. И все семь лет мучились с водой и скандалили из-за нее! А с тех пор, как воду Зильбер носит, всё в порядке. Так что будешь болтать – придушим прямо здесь. Ну, накинут пять лет к сроку – наплевать.

Никто не посмел вмешаться. Гайнуллин перепугался, «сменил пластинку» – и всё как-то замялось.

Загадочное преображение

Нельзя сказать, что в лагере царили дружелюбие и добрые нравы. Но один из уголовников, некто Уваров, делал мою жизнь просто невыносимой. Порой я приходил в отчаяние от его злобных выходок.

Это был человек лет сорока, с опытом нескольких отсидок. Почему он так стремился причинить мне зло, не знаю. Да это и не важно.

Заметив, что я очень дорожу своим закутком, он сломал балку, на которой держалась занавеска. Это было ужасно. Негде стало учиться, негде молиться…

Уваров занимался ремонтом инструментов. И вот, вместо того, чтобы починить вещи, которые я ему отнес, он передал их начальству: мол, Зильберу выдали, а он изрезал и выбросил. Или ломал мои метлы и лопаты и закидывал обломки на крышу. Короче, искал любой возможности мне навредить…

Вдруг, в пятницу, Уваров подходит ко мне:

– Слушай, ты же ищешь людей, чтобы за тебя в субботу носили воду? Больше не ищи. Я буду носить за тебя каждую субботу.

Уваров выполнил обещание. Вплоть до его выхода из лагеря мне ни разу не пришлось никого просить: вода всегда была принесена, пол вымыт. Я ему платил, конечно.

Отчего Уваров так изменился, я не спрашивал. Но другим было любопытно. Оказалось, во сне его предупредили, что, если он не хочет себе беды, то не должен вредить мне, а напротив – помогать. (В моей жизни было два таких случая. О втором, с Ахмановым, еще расскажу.)

Сон произвел на Уварова такое сильное впечатление, что однажды он даже пошел на «месирут нефеш» (буквально – «предание души», то есть самопожертвование с риском для жизни).

Заключенным делали прививку. Опытный зек, Уваров полагал, что укол может быть опасен для здоровья, и категорически отказался. Его уговаривали, ругали, угрожали карцером – он не отступил. А когда процедура уже заканчивалась, вдруг подошел и говорит:

– Ладно, делайте.

Его спросили:

– О чем же ты раньше думал? И почему всё-таки согласился?

Он объяснил:

– Вспомнил, что завтра суббота!

Он не хотел попасть в карцер, потому что тогда некому будет мыть полы и носить воду. Не хотел нарушить обещание.

На Песах я Уварову и хамец продал. Все дни Песаха нельзя не только есть продукты из кислого теста, но и «владеть» ими; их можно заблаговременно продать не еврею, что мы и сделали: отдали Уварову все свои сухари. Я ему объяснил.

Денег у него не было. Я дал ему полтинник, он отдал мне его как задаток, и всё было продано по закону. Ему же отдали и восьмидневный хлебный паек на пятнадцать человек. Он, конечно, был рад.

Так он помогал мне с полгода, пока не вышел на волю.

Жулик ли Зильбер?

Я старался поддерживать с людьми нормальные отношения, дружил и беседовал со всеми. Со всеми, кроме двоих.

Один, русский, до лагеря был главным инженером одесского завода имени Андре Марти и продолжал работать на этом заводе во время оккупации. Он пытался со мной заговаривать, объяснить свой поступок, но я не мог говорить с тем, кто помогал немцам.

Второй был еврей, главный бухгалтер Казанского университета. Он постоянно высмеивал евреев, говорил о них всякие гадости. Рассядется и начинает:

– Да они все обманщики! Только очки втирают, будто верующие.

Из-за его «откровений» не оставалось никакой возможности соблюдать законы тайно. Это было страшное предательство.

Однажды в перерыве сидит он, как всегда, со своей компанией, среди них – Азат, татарин, карточный шулер. Плохой был человек. Как-то проигравший стал его обвинять в мошенничестве, так Азат разбил ему голову лопатой.

Сидит этот «бухгалтер» и болтает на любимую тему – про евреев. А я ношу воду и, проходя мимо них, слышу обрывки разговора. Кто-то оратору возражает:

– А вот Зильбер как же? Он вроде не жулик!

– Тоже жулик. Наверняка.

– Что-то непохоже.

– Думаете, честный? По еврейскому закону нельзя бриться лезвием. А он без бороды!

Тут я удаляюсь и ответа не слышу. Потом узнал: кто-то объяснил, что я бреюсь машинкой, – сам, мол, в бане видел.

Опять прохожу с ведрами, и слышу:

– Все равно жулик!

Слушатели:

– Да в чем?

Он начинает рассказывать про Песах: что хлеб нельзя есть.

Какой-то старый татарин говорит ему:

– В Песах, мы видели, он и еще один еврей ели что-то белое, мацу.

И в следующий раз слышу:

– Да жулик он, жулик, нечего говорить.

– Что еще? – спрашивают.

– А суббота как же? В субботу ведь работать нельзя.

Ему объясняют, что я в субботу воду не ношу, а прошу других. Он смеется:

– Да ладно вам! Сколько это может продолжаться? Ну, поработают за него субботу, другую. А потом что?

Тут вскакивает страшный Азат, бьет по скамье кулаком и кричит:

– Нет, мы не допустим! Я буду за него работать, другие будут – не допустим!

Тот еврей притих.

Прошло несколько дней. Он подходит ко мне и спрашивает:

– Почему вы со мной не разговариваете?

Я ему сказал правду:

– Я видел, что вы смеетесь над еврейскими законами, поэтому я с вами не разговариваю.

– А может, вы со мной поговорите, и я изменюсь?

В общем, стал я с ним заниматься. Прошло время, и в Йом-Кипур он постился. Когда человек хочет, из любой грязи может выбраться.

Заключенный по кличке Шинбе

Мне дали кличку Шинбе – «суббота» по-татарски: из-за того, что я в субботу не работаю. В этот день я учил Тору.

В любой камере самым плохим местом считалось у двери, потому что там очень холодно. Я же выбирал именно это место. Во-первых, потому, что у двери бачок с кипятком, а в субботу это особенно удобно, во-вторых, потому, что там стояла узенькая тумбочка, которая служила мне субботним столом. Я добывал два листочка чистой бумаги (что непросто в лагере), выкладывал на один две сбереженные пайки хлеба, накрывал вторым листом и встречал шабат. Заключенные-татары называли мой закуток за дверью «еврейский кабинетка».

Как за столом в своем доме, проводил я субботу и в этом закутке.

Шмини Ацерет

Первое время в должности водоноса я не обращал внимания на постоянно мокрые руки и одежду. Мороз зимой доходил до тридцати градусов. Пролившаяся на руки вода сразу замерзала. Кожа на руках потрескалась, язвы не заживали, и руки так болели, что я не думал, что сохраню их. Но я таскал и таскал ведра с величайшим усердием – ведь за это я получал субботу.

Наступил вечер Шмини Ацерет – праздника, который приходится на восьмой день Суккот. Стояла глубокая осень. Не так уж и холодно – морозов еще нет, но внезапно начались резкие боли в руках и ногах. Сегодня, когда я прожил и пережил уже немало, скажу: за всю жизнь (а я, как-никак, перенес инфаркт и операцию на сердце) я таких болей не испытывал. Похоже было, что дело пахнет острым ревматизмом. Неужели останусь калекой?

Приступ застиг меня на улице. Едва передвигая ноги, с величайшим трудом я добрался до барака, он обогревался батареей, обхватил батарею обеими руками и так пролежал до вечера. Только вечером я спохватился – сегодня же Шмини Ацерет! Надо веселиться, надо танцевать! Танцевать у меня, конечно, не получится. Но спеть надо!

Со мной в бараке сидел мой подельник Моше Народович. Он хорошо пел, и я предложил:

– Давай споем какой-нибудь нигун (так на идише называют праздничные песнопения, а субботние – змира).

Он запел, и я присоединился. Все смотрели на меня как на сумасшедшего: чего поет, чему радуется? Это лежа-то на батарее!

Недели через три боли уменьшились. А потом и вовсе прошли.

Ханука

Приближалась Ханука. Первый и главный вопрос – где раздобыть ханукальные свечи?

Я искал, кто бы мог помочь, и нашел художника из Вильнюса, Добровицкого. Правда, обращаться к нему было рискованно, он вертелся возле лагерного оперуполномоченного, и о нем поговаривали, что он «скрипка-опера» («доносчик» на лагерном жаргоне). Но я рассказал ему про Хануку.

Совершенно ничего не знавший о еврействе Добровицкий загорелся. Он работал в КВЧ (культурно-воспитательной части) и раздобыл там одну большую свечу. Я разделил ее на восемь частей, рассчитав, чтобы каждая горела полчаса – по одной свече на каждый из восьми дней праздника. Обычно в каждый из дней Хануки в светильник добавляют по одной свече, так что в восьмой день зажигают уже восемь, но по закону одной свечи достаточно.

Но – где их зажигать, чтобы не обнаружили? Разводить огонь в лагере запрещается. Надзиратель заходит каждые пятнадцать минут, а ханукальные свечи должны гореть не менее получаса. Как быть?

Были две умывальные комнаты. Я собрал евреев в одной из умывален, запер дверь, зажег свечу и вылил на пол ведро воды. Через четверть часа стучит надзиратель. Я говорю:

– Извини, я пол мою. Только что воды налил – тебе не войти. Подожди минут пятнадцать.

В эти пятнадцать минут я выполнил «пирсума ниса» – возглашение о чуде. Я для того и слушателей собрал. Рассказывать о чуде с маслом для храмового светильника – одна из ханукальных заповедей.

Так мы провели восемь дней Хануки.

Мишлоах манот

Было это в пятьдесят втором году. С хлебом было туго, и я немножко голодал. А тут – Пурим. Заповедь о «мишлоах манот» требует посылать в Пурим подарки друзьям и беднякам.

Что посылать? То, что ценно в данном месте в данное время. В лагере луковица – большое богатство. Я обошел бараки и нашел человека, который дал мне в долг луковицу. Потом не без труда сумел занять у другого столовую ложку сахара.

Чтобы полностью выполнить мицву, желательно послать пуримский подарок торжественно, через посланца. Я взял луковицу, сахар и попросил одного ленинградского еврея быть посыльным. Подошли мы вместе, и тот говорит:

– Айзик Миронович (о нем еще будет разговор), тебе Ицхак Зильбер посылает подарок.

Тот взял и тут же съел.

В заповеди сказано: «мишлоах манот иш ле-реэу» – что толкуется как два блюда другу и подарки двум беднякам. Для подарка бедным я отложил некую сумму, чтобы отдать ее потом, по выходе из лагеря. Я не подумал, что можно отдать в лагере – заключенные ведь тоже бедные. Я привык, что мы все одинаковые – ту же пайку получаем. На самом же деле можно было отдать там.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЗАКЛЮЧЕНИЯ

«Дело врачей»

Зима пятьдесят третьего года, последнего года моего пребывания в лагере, была тяжелым временем – разгар «дела врачей».

В январе в центральной печати появилось сообщение ТАСС об аресте группы «врачей-вредителей», которые якобы специально ставили неверные диагнозы и неправильно лечили выдающихся политических и военных деятелей, добиваясь их смерти. Большинство этих «врачей-убийц», «агентов иностранных разведок» были евреи.

Начались увольнения с работы, «разоблачения» и аресты все новых и новых «еврейских вредителей».

Люди, приходившие навещать заключенных, рассказывали страшные истории. Шестнадцатилетняя девушка совершенно искренне делилась с братом известием, что их районный врач-еврейка покончила с собой, сделав тридцати пяти детям уколы, от которых они умерли. Один парень говорил, что при попытке взорвать завод поймали шестерых евреев-инженеров. Причем, на заводе он сам, почти что очевидец, работает. Ну, как было не поверить таким рассказчикам?! Да не будь я евреем, может, сам бы поверил.

Помню, еврей-заключенный, тот самый, что спрашивал, можно ли курить в Йом-Кипур, говорил про врачей:

– Не верю, что это выдумка. Нельзя такое выдумать.

Действительно, это не умещалось в голове. Столько фактов, имен, улик, а главное – признаний!

– Зачем, зачем им это было нужно? – недоумевал он.

Я сказал, что думаю – всё это неправда. Он возмутился:

– Во всем тебе поверю, только не в том, что это – фальшивка!

По всей территории лагеря развесили плакаты: человек в белом халате, с бородой, с крючковатым носом, режет ребенка; кровь льется рекой. Подпись под рисунком: «Врачи-убийцы».

Когда я шел мимо такого плаката, мне неизменно бросали:

– Эй, Абраша! Что твои доктора делают с нашими детьми?

Если проходил не один, следовала реплика:

– Вот и «Джойнт» в полном составе.

О «Джойнте» – Американском обществе помощи нуждающимся евреям – газеты твердили, будто оно занимается диверсиями и вербовкой шпионов в СССР.

Суд над «врачами-убийцами» был назначен на шестое марта. Приговор был заранее известен: повесить на Красной площади в Москве. Сразу после суда Сталин намеревался выселить всех евреев в Сибирь и на Дальний Восток.

В домоуправлениях и в отделах кадров были составлены списки тех, у кого и отец, и мать евреи (они подлежали депортации в первую очередь), и кто родился в смешанном браке. Потом, в Израиле, мне довелось встретить людей, которые успели получить распоряжение явиться к поезду не больше, чем с двумя сумками (одна женщина была из Москвы, другая – из Ленинграда).

Сталин намеревался начать высылку еще в середине февраля, но списки не были готовы. По дороге в Сибирь половина выселенных неминуемо бы погибла: голод и холод в неотапливаемых вагонах, расправа на остановках – народ «бурно выразит» свое возмущение преступлением врачей…

Для тех немногих, что уцелеют, в тайге были выстроены бараки по типу концлагерей, длиной в полтора километра…

Мой старый чемодан

Есть у меня чемодан, который я люблю держать под рукой, сидя за столом в Пурим и на седер Песах. С этим необыкновенным чемоданом трижды происходили чудеса.

Начнем с того, что чемодан краденый. Что значит – краденый? В лагере, где я находился, имелось мебельное производство. Естественно, заключенные крали фанеру. А из фанеры делали чемоданы. Но, выходя на свободу, это «государственное имущество» они должны были оставлять за проволокой. Один такой оставленный чемодан достался мне, и я держал в нем свои вещи.

В конце февраля группу заключенных, и меня в том числе, переводили в другой лагерь. День отъезда объявили неожиданно, собраться нужно было немедленно. Я оказался перед сложной проблемой: как перенести в новый лагерь мое тайное имущество?

Страшно даже подумать, что будет, если найдут тфилин и книги. Я уж не говорю об обвинениях в контрреволюции. Но ведь сразу начнется: «Откуда это и как сюда попало?» Вишнев же предупреждал: «Резать будут на куски – не говори».

Стоят три надзирателя, смотрят во все глаза, обыск идет самый тщательный, перебирают всё.

Я решил сделать так: положил на дно чемодана книги и тфилин, на них – немного сухарей, сверху – машинку для бритья. На самый верх положил горшочки из-под риса.

Сейчас объясню, как они ко мне попали. В лагере я ничего, кроме хлеба, не ел, поэтому каждые десять дней жена приносила мне горшочек с рисом. Должен сказать, рис мне так надоел, что с тех пор я на него смотреть не могу.

Однажды рис принесла не жена, а какая-то незнакомая женщина.

– Что с женой? – спрашиваю.

– Заболела.

Проходит несколько недель – никого нет. Потом опять приходит женщина и приносит горшок с рисом.

– У твоего сына воспаление среднего уха. Положение серьезное, жена придти не может, – и опять исчезла.

Можете себе представить мое состояние! Чужие люди приносят еду, о семье нет никаких сведений!

Некому было отдать эти два горшка, и я положил их сверху в чемодан и закрыл его. Я только потом понял, что всё стечение обстоятельств было не случайным. Но тогда мне трудно было это понять.

Собрав чемодан, я сказал Всевышнему: «Рибоно шель олам, я делаю, что я могу. Ты сделай, что Ты можешь».

Главным проверяющим при обыске был Олимпиев, скверный человек. Он делал чудовищные вещи. Вот вам один только случай.

Можете мне поверить, работал я добросовестно. Я носил воду для всего лагеря, убирал территорию, да еще взялся чистить ото льда трехэтажную металлическую лестницу, шедшую снаружи здания. Для этого мне выдали лопату и метлу. Как-то раз отбил я лопатой лед, прислонил ее к стене и на секунду отвернулся взять метлу. В это время мимо проходил Олимпиев. Поднимаю голову – нет лопаты. Я бегу за ним:

– Гражданин начальник, где лопата?

Он говорит:

– Какая лопата? Не знаю никакой лопаты.

И пишет рапорт: заключенный Зильбер взял лопату якобы для работы, а на самом деле отдал ее заключенным, чтобы они сводили счеты друг с другом. Отправить в карцер на трое суток.

К счастью, засадить меня ему не удалось. Я сперва не знал, почему. Вижу только: приказ отдан, а в карцер не забирают. Потом выяснилось – начальник санчасти воспротивился:

– Кто будет носить воду?

Действительно, сразу такого дурака не найдешь.

Понятно теперь, что за человек был этот Олимпиев? И как раз он руководил обыском.

В этот день мороз был минус тридцать с лишним, да еще метель. Мы буквально замерзали. А наши мучители не спешили. Им-то что! Они заходили в помещение, пили чай, грелись, отдыхали.

Подошла моя очередь на проверку. Олимпиев стоит в стороне, остальные открывают мой чемодан. В глаза сразу бросаются два горшка. Они начинают хохотать:

– Он же религиозный, в столовой ничего не ест. Только хлеб берет и чай. Вот ему и приносят еду в этих горшках, ха-ха-ха! – прямо корчатся со смеху.

Услышал Олимпиев, как они смеются, и говорит из своего угла:

– Да-да, я его знаю. У него еще есть заскок – бреется не лезвием, а какой-то чудной машинкой!

Сняли они эти два горшка, а под ними сухари. Между сухарями и горшками лежала машинка для бритья.

Они хохочут:

– Точно! Вот и машинка!

А Олимпиев опять говорит:

– Разрешение на машинку есть – это я хорошо помню. И чемоданчик этот из дому – могу засвидетельствовать.

До сих пор не понимаю, как он сказал очевидную для всех ложь в мою пользу? При мне за эти три часа он отнял штук тридцать таких чемоданов. Как увидит – выкидывает вещи на снег, и с каким наслаждением! – а чемодан швыряет в сторону. Там уже валялась гора таких чемоданов. А тут он сказал, что это мой чемодан из дому!

Это чудо номер один.

Дальше. Всех проверяли тщательно, а у меня только сняли горшки и машинку. Я был единственный, кого не обыскали! Если бы они чуть тронули сухари, сразу нашли бы книги, и тогда всему конец. Но они не стали искать дальше, хотя были обязаны.

Это чудо номер два.

«Если бы не Г-сподь, который был с нами, когда встали на нас люди, то живыми поглотили бы они нас, когда разгорелся их гнев на нас» (Теилим, 124:2-3).

Пурим пятьдесят третьего

Мы прибыли в другой лагерь на следующий день, в субботу – тринадцатого адара (первого марта), а в ночь на четырнадцатое адара, на исходе субботы, наступил Пурим.

Я собрал пятнадцать евреев и стал пересказывать им Мегилат Эстер (Свиток Эстер): историю об Амане, Ахашвероше и о чудесном спасении евреев.

Один заключенный, Айзик Миронович, вышел из себя, чуть не с кулаками на меня набросился:

– К чему нам твои байки о том, что было две с половиной тысячи лет назад? Ты мне скажи, где твой Всевышний сегодня! Ты знаешь, что скоро будет с евреями Союза? Мало того, что немцы уничтожили шесть миллионов, сейчас еще здесь три миллиона хотят уничтожить. Знаешь, что врачей будут судить и повесят на Красной площади? Что эшелоны готовы и бараки построены?

Я говорю:

– Верно, положение тяжелое. Но не спеши оплакивать. Аман тоже успел разослать приказы об уничтожении евреев в сто двадцать семь областей. Б-г еще поможет.

– Как Он поможет? Сталин уже все распланировал. Это тебе не Аман какой-то!

– Ну и что же?

И начинает доказывать про Сталина: три миллиона человек погубил, а коллективизацию провел, всех мужиков России в рабов превратил. В тридцать седьмом своих восемь миллионов уничтожил, а войну у Гитлера выиграл, и после войны татар крымских выселил. И вообще, всё, что ни задумает, у него получается.

Я говорю:

– Со всеми получается, а с евреями – не получится!

– Почему это?

– Потому что сказано: «Не дремлет и не спит Страж Израиля» (Теилим, 121:4). А Сталин не более чем человек, «басар ва-дам» (буквально – «плоть и кровь», то есть простой смертный).

– Но он крепок, как железо, несмотря на свои семьдесят три.

– Никто не может знать, что будет с «басар ва-дам» через полчаса.

Айзик Миронович рассердился и убежал.

Это было вечером в Пурим, а наутро Айзик Миронович меня ищет:

– Ицхак, знаешь, вчера ты хорошо сказал.

А я уже и забыл к тому времени.

– Ну, как же? Ты сказал без десяти восемь, – что Сталин не более, как плоть и кровь, и мы не знаем, что будет с «басар ва-дам» через полчаса. А сегодня один вольный слышал по немецкому радио: в ночь с двадцать восьмого на первое в восемь часов двадцать три минуты у Сталина произошло кровоизлияние в мозг. Без десяти восемь и восемь двадцать три – это полчаса.

Как только я узнал о болезни Сталина, я начал читать Теилим (Псалмы), чтобы ему поскорее пришел конец. Если сегодня я знаю псалмы наизусть и могу прочесть любой псалом с любого места, то это «из-за Сталина». Я читал их трое суток подряд, день и ночь: бегая с водой, убирая территорию, сидя в бараке. Перестал, когда услышал, что его уже нет. Откуда они вдруг так вспомнились, что я их на ходу наизусть читал? Это Всевышний открыл мне память…

Подготовка к Песах

Прошел Пурим. До Песах оставалось немного времени, готовиться надо было заблаговременно.

Как-то меня спросили:

– Вы, наверно, готовились к Песах с особым чувством? Ждали перемен? Ведь Сталин умер!

Перемен ждал? Я всегда ждал освобождения. Машиаха я ждал. Каждый день. А про Сталина после его смерти не говорил и не думал.

Я говорил евреям в лагере:

– Не могу обещать, что это сократит нам срок, но мы не должны есть хлеб в Песах.

А они:

– Нам и пайки не хватает, а если и ее не есть, что будет?

Я сказал, что жена достанет муку, выпечет мацу, а мы попробуем добыть картошки.

Гите удалось достать муки, что было непросто. Но главная опасность заключалась в том, что тогда пересажали многих за изготовление мацы. Давали по восемь-десять лет.

От большой неприятности Гиту спасло чудо. Когда она на санках везла домой мацу, выпеченную в тайном месте, ее задержал татарин-милиционер.

– Что везешь?

Гита стала обстоятельно рассказывать, что у нее двое детей, у одного из них день рождения, и она везет печенье.

– А почему так много? Идем в милицию!

Она упирается, тянет время… Он посвистел, вызвал еще одного милиционера. Посовещались они (говорили по-татарски, Гита не поняла), и вдруг тот, что пришел, махнул рукой:

– Можешь идти!

Это было так невероятно, что жена потом говорила:

– Это, наверно, был пророк Элияху в виде татарского милиционера.

Дома Гита разломала мацу на куски, положила в мешочки, надписала – «печенье к чаю», и их удалось передать в лагерь.

Итак, маца есть. Есть даже «марор» (горькая зелень) – жена принесла, помнится, хрен. Но как быть с вином? Его вообще нельзя приносить в лагерь. Хорошо, что я знал, что если сварить изюм и отцедить отвар, то на него можно произносить благословение, как на вино. Гита передала мне такой «компот» под видом банки с вареньем, я отцедил жидкость накануне Песах, и этого хватило на требуемые законом четыре бокала вина в седер Песах.

А в чем варить картошку на Песах? Достал я большой чугун и стал песком и льдом отчищать, чтобы потом кошеровать. Мучаюсь с ним… Подходит Мишка Косов, «пахан» у блатных, здоровый такой, красивый мужик лет тридцати пяти. И говорит на чистом идише:

– Слыхал, вы собираетесь не есть хамец? И я с вами.

Протягивает сотенную бумажку:

– Пусть твоя жена достанет мне кошерную курицу.

Евреи рядом чуть в обморок не упали, да и я порядком оторопел. Мишка Косов – еврей? А Мишка объясняет:

– Что меня воры русским считают – так мне даже удобнее.

Еще вопрос: где хранить мацу? Ведь каждая тумбочка на четырех человек, а вокруг полно воров.

Тут Косов «проявил инициативу». Он взломал дверь в КВЧ, украл тумбочку и принес ее в канун Песах:

– Вот тумбочка с замком. Чистая. Будет специально для Песах.

Потом подошел к «уркам»:

– Сегодня и еще восемь дней, если кто подойдет к Зильберу, попросит «поделиться» – останется без головы.

Но где, собственно, проводить седер в лагере, не подскажете? Я рискнул, подошел к еврею из санчасти и сказал:

– Ты обычно раздаешь лекарства с восьми до девяти вечера. Но можно ведь раздавать с шести до семи. Сделай так всего два дня (два – потому что в диаспоре праздничными являются два первых дня).

Он меня послушал, на два вечера освободил санчасть. И сидел с нами и ел мацу.

Лагерный седер Песах

Накануне Песах есть хлеб прекращают уже с утра, и к вечеру мы были страшно голодны. Но вот в восемь я отправился в каптерку за мацой: хранить ее в бараке я не решился. Ведь Мишкино предупреждение касалось только «дележа» посылок, уберечься же от воровства было невозможно.

И вот вечером в Песах мы вошли в санчасть. Мы сидели за столом, как цари. Пили вино, ели мацу и читали Агаду, которую мне принес парторг Вишнев.

Нас было столько человек, сколько могло вместиться, кажется, двенадцать. Я пригласил самых близких. А как быть с остальными?

Я дал им мацы, научил говорить кидуш и сказал, чтобы в ночь седера, когда будут есть мацу, они вспомнили хотя бы три основные вещи, о которых в Агаде сказано: «кто не объяснил три вещи – Песах, маца, марор, – не выполнил обязанности».

«Песах» на иврите значит «перескочил». Потому что, наказывая египтян, Б-г миновал («перескочил») дома евреев.

«Маца» – пресный хлеб. Уходя из Египта, евреи успели только замесить тесто и, не дожидаясь, пока оно поднимется, испекли.

«Марор» напоминает о горечи жизни в рабстве.

Заповедь требует, чтобы об этих трех вещах говорили, сидя удобно, облокотясь, как подобает свободным людям.

Так все и сделали.

Эту ночь мне не забыть. Мишка Косов сидел с нами в санчасти, пил четыре бокала (он был в восторге от нашего вина), ел мацу, и все смеялись: Мишка Косов стал евреем!

Пасхальная «кухня»

Еще до начала Песах надо было придумать, где и как готовить пищу. Песах – праздник весенний, и к этому времени в лагере уже перестали топить. Топили только в нашем бараке. Но изверг-истопник даже мимо пройти не давал.

Заметив, что он продает сухари, я, «с дальним прицелом», купил у него пару раз сухари, хотя они мне были не нужны. На третий раз не доплатил и пришел отдать деньги, когда он топил. Дал ему попробовать немножко мацы, и после уже свободно заходил к нему и варил. Невероятно, но только в этом блоке топили до конца Песах.

Каждый день я искал картошку, это было мученье. К одному подойду, к другому, к пятому. И доставал. Так я и воду ношу, и картошку ищу. Иногда до полуночи.

Как-то я с большим трудом нашел картошку, сварил и несу горшок. Весна, таять начинает. Я поскользнулся, упал, и всё вывалилось в затоптанный снег.

Собрал я картошку, очистил от снега и положил в горшок.

Говорить, что упало в снег или нет? Люди голодные, работают до двенадцати, до часу, и единственная их еда – эта картошка и кусочек мацы. Побрезгуют – не будут есть. Я не сказал.

И вот наступает последний, восьмой день Песах. Всё. Ни крошки мацы нет, ничего нет.

Айзик говорит:

– Но в Израиле сегодня уже едят хлеб!

Я говорю:

– Да, но мы здесь, в галуте, обязаны соблюдать еще один день.

Он говорит:

– Нет у меня сил. Не могу больше, хочу сейчас поесть хлеба.

И тут я увидел нешуточную силу простого еврейского обычая. Не закона даже, но обычая. В последний день Песах принято молиться за душу умерших родителей. Айзик сам вспомнил:

– Постой, – говорит, – сегодня ведь «Изкор», поминальную молитву читают! Есть сейчас хлеб, а потом этим же ртом сразу поминать отца? Неловко… Ладно, я сначала прочту «Изкор».

Мы с ним читаем «Изкор».

Подходят другие, и среди них один очень неприятный тип. Его отец и мать просили, чтобы он после их смерти не читал по ним ни «Кадиш», ни «Изкор». Так и сказали: не пачкай наше имя своим ртом. Почему? Он закрыл синагогу в своем городе, посадил в тюрьму шойхета и моэля, и всё время твердит, что все верующие – мошенники. Вроде того бухгалтера, о котором я рассказывал. Он и теперь всех пугал:

– Выйду из лагеря – того посажу, этого посажу…

И он тоже пришел прочесть «Изкор»!

Он спросил у меня: можно ли? Есть правило – с ответом не спешить. Я подумал и сказал: можно.

Потом спрашивает:

– Можно ли сегодня есть селедку и сливочное масло?

Я смеюсь:

– Где, здесь или в Израиле? Здесь – это самое кошерное, что только может быть. Почему ты спрашиваешь?

Он говорит:

– Я получил посылку из дому – селедку и сливочное масло, и если можно, отдаю вам.

Тут еще подошли с новостью: сняли антисемитские плакаты.

Если сняли плакаты, значит – врачей выпустили. Оказалось, их выпустили на второй день Песах.

В Талмуде написано, что освобождение обычно приходит к евреям в нисане (нисан – месяц исхода из Египта). Это время поражения врагов еврейского народа.

В тот день мы ели картошку с селедкой и со сливочным маслом. Это было безумно вкусно. Я уже и забыл, как это бывает.

Так закончился Песах. А сразу после него объявили амнистию…

Последний обыск

Приблизился конец моего срока.

Перед выходом на волю тоже обыскивают. Снова возникла проблема, что делать с тфилин и книгами? Я решил рискнуть и еще раз воспользовался чемоданом. Как и в прошлый раз, положил сверху сухари и машинку. Повторил свою молитву: «Рибоно шель олам, я делаю, что я могу, а Ты сделай, что Ты можешь».

И вот меня вызывают на выход. Вдруг один из обыскивающих с грозным видом берет меня за рукав:

– Ну-ка пойдем, поговорим!

И уводит в другую комнату, в третью… Мне стало не по себе: наверно, что-то подозревает! Тут он оборачивается:

– Не подведешь?

– Нет! – говорю.

– Если спросят, что скажешь?

– Скажу, что обыскал.

Он открывает дверь:

– Выходи!

Так я вышел на свободу.

И кажется мне, что с моим чемоданчиком трижды происходило что-то необычное.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. БЕГСТВО ИЗ КАЗАНИ

Снова дома

Рядом с входной дверью у нас было занавешенное окошко. Когда дети оставались дома одни, то, выполняя мамин наказ, смотрели из-за занавески: если свои – открывали.

Мне пришлось основательно потоптаться перед дверью. Брат с сестрой разошлись во мнениях: шестилетняя Сара говорила, что это папа, а четырехлетний Бенцион считал, что это чужой дядя. В конце концов, Сара мне открыла.

Сын

Я расстался с Бенционом, когда ему не было двух лет, и очень переживал в лагере, что ему уже четыре, а он еще не начал учиться: по еврейскому обычаю мальчики начинаются учиться, когда им исполняется три года.

Из рассказа рава Бенциона

Отец в лагере пытался выстругивать из дерева буквы еврейского алфавита, чтобы меня учить, – все-таки какое-то начало! Товарищи по заключению увещевали его: «Еще успеешь его научить. Что ты торопишься тут, за решеткой?»

Теперь, дома, мне хотелось поскорее восполнить пропавший год. Я стал учить с Бенционом алфавит, Хумаш, а в семь лет – Гемару.

Когда сыну исполнилось восемь, я начал искать школу, где бы «не замечали» его пропусков в субботу. Нашел.

Мы обратились к директору с просьбой принять сразу в третий класс. Он проверил Бенциона и распорядился: «Принять».

Дети в школе

В субботу дети, естественно, в школу не ходили. К сожалению, для Сары школу поблизости найти не удалось – посещать один класс с Бенционом она, естественно, не могла: очень уж бросалось бы в глаза совместное отсутствие в субботу брата и сестры. Поэтому девочке пришлось нелегко – с восьми лет она ездила на занятия через весь город.

Я учил детей не выделяться в классе, быть, как все, не говорить «этого я не ем», «того я не делаю». Как-то, придя в школу, я увидел Сару на школьной Доске почета. Я тут же пошел к учительнице:

– Лучше Саре не высовываться…

Учительница снизила оценку, и Сара перестала быть отличницей.

Дети и окружающий мир

Мы старались, чтобы нас как можно меньше замечали. Всё, что было связано с еврейской жизнью, делали тихо. Дети воспринимали всё очень здраво. Помню, Бенцион как-то в пятницу вечером, возвращаясь домой с молитвы, заметил, что в окне издалека видны зажженные субботние свечи. Он сказал, и мы поправили дело.

Правда, случались и промахи. Однажды Бенцион явился со двора растерянный. Ребята во дворе заспорили, кто в мире жил дольше всех, и Бенчик в увлечении проговорился:

– Метушелах (Мафусаил), конечно. Он жил девятьсот шестьдесят девять лет.

Правда, тут же спохватился, ведь это – сведение из Торы, запрещенной книги. К счастью, никто ничего не заметил.

Мы жили довольно спокойной жизнью. Может, власти и догадывались о нашей религиозности, но мы молчали, и они молчали.

Попытка выезда

В пятьдесят шестом году, во время Синайской кампании, мы впервые подали документы на выезд в Израиль. Это было непросто. Советская власть рассматривала желание уехать из СССР как измену Родине. Нам, разумеется, отказали. После предписанного перерыва (полгода, помнится) мы подали заявление повторно. Потом еще раз. И еще….

А в шестидесятом году КГБ, очевидно, решил «покончить с проблемой». И не шутя за нас взялся.

Началось это так.

КГБ атакует

Двадцать пятого декабря пятьдесят девятого года, утром в канун Хануки, к нам постучали. Дети были дома одни.

Человек, представившийся членом школьного родительского комитета, стал расспрашивать Сару с братом, почему они не в школе (Бенцион в тот год не учился, а Сара занималась вечером). Книги в шкафу были прикрыты занавеской от чужих глаз, но посетитель ее отодвинул и стал их рассматривать. Потом спросил детей, что они читают…

Фельетон

Спустя какое-то время после этого визита позвонили из газеты «Советская Татария» и спросили, почему я хожу в синагогу…

Я понял, что-то готовится.

Пошел в редакцию.

Беседуя с редактором, я спросил:

– А что делать человеку, который верит? Как ему себя вести?

Редактор ответил вопросом на вопрос:

– Помните такого-то? – и назвал фамилию священника, который публично отрекся от своей веры.

Это было указание, чего хотят добиться от меня.

В вышедшем после этого фельетоне меня, помимо религиозности, еще обвиняли «в укрывательстве крупного растратчика». Подразумевался ни в чем не повинный человек, Бенцион Вугман, родом из Бессарабии. Войдя в Бессарабию, Советы в одну страшную ночь пересажали всех людей с «сомнительным» социальным происхождением. Вугману удалось бежать в Казань.

Он скрывался у меня около полугода. Потом его задержали на улице и посадили, но фельетон создавал впечатление, что его арестовали прямо у меня. «Так кто же они, эти укрыватели преступников?» – вопрошал фельетонист.

С Вугманом вообще получилось очень тяжело. Он отсидел десять лет, а когда вышел, прислал мне письмо, которое меня ужаснуло. «Дорогой Ицхак! – писал он. – Когда я был у Вас в доме, я так понял, что Вы человек верующий. Как же Вы не пожалели мои молодые годы?»

В КГБ ему сказали, что если бы не мой донос, они бы его и пальцем не тронули. Это было выдумано, чтобы спровоцировать его на какие-то высказывания обо мне.

Я написал Вугману, объяснился, как мог, но он мне не ответил…

Фельетон описывал также трагическое положение детей фанатика Зильбера.

Собрание

За публикацией фельетона последовало учительское собрание в школе. Оно состоялось шестого января (девятого тевета), в субботу, и продолжалось с десяти утра до шести вечера, полный рабочий день, можно сказать. На собрании присутствовали «представители» гороно и районо, горкома и райкомов партии и комсомола, и даже от парткомов, профкомов и комсомольских организаций тех предприятий, где я время от времени читал научные доклады. Все выступили с речами. Если считать еще директора, завуча, парторга школы и других, выступающих было человек тридцать пять.

В этот же день было собрание в школе, где работала Гита. Ей предложили развестись со мной, обещали за это работу, трехкомнатную квартиру и спокойную жизнь. Оба собрания приняли абсолютно одинаковые, то есть заранее утвержденные, где положено, решения.

Начали с того, что некто Шалашов, заведующий районным отделом народного образования, спросил:

– О вас говорят, что вы верите в Б-га. Это верно?

Я сказал:

– Да.

– Подумайте хорошенько. Товарищи, которые работали с вами столько лет и учились с вами в университете, надеются, что вы серьезно подумаете и не станете принимать ошибочных решений.

Я ответил, что я верил, верю и буду верить.

Спрашивает Моисеев из райкома партии:

– А что вы будете делать, когда коммунизм будет построен?

Я сказал:

– Буду работать где угодно, но останусь верующим.

– Это невозможно. У Энгельса написано, что при коммунизме верующих не будет.

Я говорю:

– А я буду.

Потом начались выступления. Материал для них был собран заранее, в том числе и в университете. Там, видно, не знали, для чего это нужно, и дали мне положительную оценку. Так они и ее ухитрились использовать в своих целях. Дескать, в университете уверены, что этот человек может много дать науке, но ему, видно, наука ни к чему, ему «суббота» дороже…

Были выступления совершенно нелепые, но, тем не менее, очень опасные. Например, учитель математики, еврей, рассказал слезную историю, что его верующий отец не вызвал врача к больной невестке только потому, что она русская. «Я всегда уважал Исаака Яковлевича, но, теперь, когда узнал, что он верующий, не уважаю, – сказал он. – Потому что для религиозного еврея делать зло русским – мицва».

Одно из этих выступлений стоит вспомнить особо. Некая Васильева сокрушалась:

– У меня сердце сжалось, когда я узнала, в каких условиях живут несчастные дети Зильбера. В субботу запрещают писать, перед едой и после еды надо бубнить какие-то молитвы. Детство – счастливое время, когда катаются на лыжах и коньках, гуляют в парке и ходят в лес, – всё детство отравлено. Я как женщина, как педагог, как мать предлагаю – просить у родного советского правительства лишить родительских прав Зильбера Исаака Яковлевича и Гиту Вениаминовну. Детей пошлем в детдом, как можно дальше, чтобы исключить пагубное влияние родителей. Вырастим их достойными советскими людьми, и они нам еще сто раз скажут спасибо. Товарищи, кто за?

Все подняли руки. Трое воздержались. Только воздержались, но для этого по тем временам нужна была немалая смелость.

Среди воздержавшихся была активная молодая учительница Черевацкая, еврейка. Она всегда очень бойко выступала против религии. Но тогда, на собрании, ни слова не сказала.

Раскаявшийся доносчик

Разные были люди на этом собрании. Где они сейчас? Где, например, Федор Тарасович, который подошел ко мне после собрания, довольный, и стал рассказывать, как следил за мной.

Был в школе один неприятный человек, учитель физики Ахманов, чуваш. Потом я узнал, он писал доносы на завуча, еврея Штейнмана, и на меня. Так вот, этот доносчик раскаялся. С ним произошла история вроде той, что случилась с Уваровым в лагере, помните?

Незадолго до того, как меня сняли с работы, Ахманов вдруг вызвал меня в раздевалку:

– Слушай, Исаак Яковлевич, я тебе сделал много зла, доносы на тебя писал. Прости меня, пожалуйста.

Я спрашиваю:

– С чего это ты?

Он говорит:

– Я видел тебя во сне и хотел поцеловать, но мне сказали: «Ты не достоин».

Я сказал, что мне от него ничего не надо.

После собрания этот Ахманов предложил:

– У меня два дома в Чувашии. Можешь жить, сколько хочешь.

– Ты не падай духом, – говорил он. – Близко время, когда десять человек из разных народов схватят за полу еврея и скажут: «Пойдем с вами, ибо мы слышали, что с вами Б-г».

Действительно, в книгах пророков (Зхарья, 8:23) есть такие слова.

Оказывается, в детстве Ахманов читал ТАНАХ.

После собрания

Каждый стук в дверь, каждый стук бросал нас в дрожь. Мы боялись, что пришли забирать детей…

Газета напечатала еще одну статью о собрании. Там сообщалось, что подтвердились все перечисленные преступления и были вскрыты еще и другие: я никогда не ел в столовой, люди видели, как в субботу я прохожу пешком многокилометровые расстояния, и так далее.

Было ясно, что целью властей было заставить меня публично отречься от веры. Кое-кто из наших знакомых говорил:

– Почему бы не сделать? Ведь все поймут – это вынужденная ложь.

Но, конечно, этого делать было нельзя.

Наша русская соседка тетя Тося в те дни сказала мне:

– Если вы, Исаак Яковлевич, откажетесь от Б-га, кто же тогда останется с Б-гом?

О потере работы мы с женой и не думали – в ужас приводила страшная угроза забрать детей.

Гита пошла в райком и обратилась к человеку, чей голос был решающим.

– Хотите, я приведу к вам детей, и вы увидите, что не такие уж они несчастные?

Он был неглупый человек и сказал:

– Я всё понимаю, мне не надо с ними знакомиться. У нас два условия. Если хоть одно из них не будет выполнено, решение забрать детей войдет в силу. Первое – чтобы дети не появлялись в синагоге, второе – чтобы перешли в обычную школу. Но запомните: если их увидят молящимися – пеняйте на себя! Пока оставляю.

Большое дело сделал этот человек. Дети были в его руках, а он их не забрал. Спас жизнь! Фамилия его – Зернов.

История наша наделала шуму. Я понимал, что после фельетона мне и истопником на свечную фабрику не устроиться. Я отправился за Волгу, в поселок Васильево, в часе езды от Казани. Там был стекольный завод. Я договорился, что буду стеклодувом.

Бегство

Приезжаю домой поздно вечером, усталый.

Нахожу повестку: «Просим Вас и Вашу жену Гиту Вениаминовну явиться в Комитет государственной безопасности». Идти было уже поздно. Да и вообще, – подумал я, – войти-то я смогу, а выйти – неизвестно.

Так как же быть? Бежать?

Помню, жена говорит:

– Куда ты убежишь? Всё равно поймают. Ведь могут объявить всесоюзный розыск.

Дети, конечно, знали наши дела, и маленький Бенцион вдруг выпалил: «Папа, убегай!»

Денег у нас не было. В полчетвертого ночи я зашел к знакомым за деньгами, взял талит и тфилин, добрался до вокзала, купил билет на Москву и поехал.

Из рассказа Сары

В назначенный в очередной повестке день мама пошла в НКВД одна. Перед тем, как идти на допрос, она оставила нам письмо для бабушки и предупредила: если она через час-два не вернется, мы должны отправить это письмо бабушке в Самарканд. В письме она просила бабушку приехать и забрать нас.

В НКВД маме сказали:

– Нам нужны не вы, а ваш муж. Мы вообще-то можем его сами привести, но вам же будет лучше, если вы его позовете.

Мама сказала, что не знает, куда исчез муж. На нее кричали:

– Человек не вернулся домой, вышел вечером и пропал – почему ты не заявила в милицию? Мы придем к тебе домой и проверим. Он прячется где-то.

Она сказала:

– Проверяйте.

Из рассказа рава Бенциона

Представитель КГБ несколько раз был у нас дома, допрашивал маму. Один раз, помню, он ей сказал:

– Что ж вы думаете: с высшим образованием мы будем отпускать?

Зная, что материальные возможности отца очень ограничены, в КГБ не предполагали, что он сразу возьмет и уедет. Они считали, что он скрывается где-то в городе. Кто пойдет к нему? Естественно, дети! Когда мы с Сарой шли куда-то, даже в магазин за продуктами, мы замечали, что за нами всегда кто-то следит.

Пока мы не знали, что с отцом, было очень тревожно.

Из рассказа Сары

Мама перевела меня в обычную дневную школу уже после отъезда папы. Чтобы не нарушать субботу, я в этот день оставляла портфель в школе, а уроки делала рано утром перед занятиями в понедельник.

Одна учительница в новой школе проявила ко мне большой интерес. Она подошла и стала «сердечно» расспрашивать, как у нас дела, где папа… Я сказала, что ничего не знаю, и пустила слезу. На этом «сердечная беседа» закончилась.

Мама очень волновалась, не имея сведений от папы. Женщина-юрист, что посоветовала папе скрыться, успокоила ее: если человек не совершил такого преступления, чтобы можно было объявить его во всесоюзный розыск, и исчез на какое-то время, власти должны закрыть его дело. Вот если бы папа остался на месте, на него можно было бы «давить». Кроме того, казанскому НКВД уже ясно, что они упустили папу, и для них это серьезный провал, который они сами хотели бы скрыть. Мама это прекрасно понимала, ведь в свое время она прошла «школу» у Дубина.

Когда папа, наконец, сумел из Ташкента сообщить письмом, куда нам ехать, он не забыл дать в нем маме и такую «инструкцию»: пристроить к хорошим людям двух кошек и двух щенят, которые жили у нас во дворе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ТАШКЕНТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. НА НОВОМ МЕСТЕ

Странствия

Я уехал из Казани в четверг ночью. В вагоне рядом со мной громко разговаривали трое пассажиров. Вдруг до меня доносится:

– У нас в НКВД отпуска большие…

Я похолодел – чекисты! И сразу вообразил – следят! Нервы…

Ехали мы всю ночь, и каждую минуту я ждал, что меня арестуют.

Когда поезд прибыл в Москву, мои попутчики вместе со всеми вышли из вагона. А я не могу сделать ни шагу. Ноги не слушаются! Долго стоял в пустом вагоне, пока, наконец, не смог выйти.

Я очень беспокоился, как там дома, но позвонить не мог: боялся, что телефонные разговоры подслушивали.

Первая идея была – пойти в ЦК, всемогущий Центральный комитет коммунистической партии, и сказать всё в открытую: я, мол, верующий, меня за это преследуют, ищу справедливости. Но, поразмыслив, решил, что бесполезно: чем выше эти люди, тем они хуже.

Я пробыл в Москве только субботу – оставаться не было смысла, одолжил денег у реб Исроэля-Ицхака Цацкиса, и поехал на Кавказ, в Сухуми. Я надеялся устроиться на работу, перевезти семью и отдать детей в вечернюю школу. Но вскоре увидел, что здесь это не получится, и поехал в Ташкент.

В Сухуми я встречался в основном с грузинскими евреями, то есть с сефардами.

Кто они такие, сефарды и ашкеназы?

Исторически сложилось, что существуют разные обычаи выполнения еврейских законов. Евреи, жившие в разных странах, ориентировались на тот или другой. Когда-то ашкеназами называли евреев, проживавших на германских землях, а сегодня – всех восточноевропейских евреев, чьи предки вышли из Германии. Евреев другого обычая называют сефардами – по имени выходцев из Португалии и Испании. Сефардов, живущих на Кавказе, зовут грузинскими евреями.

Я, конечно, слышал, что время по-разному отразилось на сефардских и ашкеназских евреях, но в Сухуми впервые увидел это своими глазами. Разница в образе жизни огромная. Меня она просто поразила.

Грузинские евреи жили так, будто советской власти и нет вовсе. Мужчины каждый день ходили в синагогу молиться. В субботу, правда, они работали, но после работы приходили в синагогу и часа три слушали урок хахама (мудреца). Тайно учили детей. И все покупали кошерное мясо. А ашкеназим – почти не покупали. Да и миньян ашкеназский было трудно собрать: в будни приходило пять-шесть человек, и недостающих отыскивали, где придется. Я спросил у одного еврея, почему ашкеназим не покупают кошерное мясо.

– Их можно понять, – пожал он плечами. – Эти жулики слишком дорого за него берут…

– Но нельзя же покупать трефное, – возразил я.

А он мне:

– Ай, вы отсталый человек. Пока я не вышел на пенсию, я не рисковал молиться в синагоге у нас в городе. Но в командировках заходил. Так вот, в Казани я видел сына раввина. Он был студент, учился в университете, и я знаю, ему не раз приходилось добиваться, чтобы экзамен перенесли с субботы на другой день. Он всё делал культурно, он действительно интеллигентный человек. А вы – человек отсталый, только и знаете: «трефа запрещена…»

Я понял, что «культурный сын раввина» – это я, но промолчал.

И еще о грузинских евреях. В семидесятом году на свадьбе в Сухуми я обратил внимание на человека, к которому многие обращались «ребе». Он не очень был похож на ребе, к которым я привык, и я спросил, почему его так называют. Он сказал, что уже много лет обучает детей молитвам и Хумашу.

Когда в конце двадцатых стали запрещать всё еврейское, он подкупал местных милиционеров и продолжал тайно учить детей. Мальчики, учившиеся во вторую смену, приходили к нему утром, а остальные – после полудня.

– Поверь, – говорил он, – я все эти годы первый стакан чая выпивал после половины второго, в перерыве между сменами.

За обучение этот человек брал с родителей всего по пять рублей в месяц, да еще платил милиционерам из этих денег. Я спросил:

– Сколько детей ты обучил?

– Девяносто человек, – говорит…

На первых порах в Ташкенте

Я приехал в Ташкент, но не мог прописаться, потому что не был выписан из Казани. А выписываться боялся, так как не сомневался, что власти меня ищут, и не хотел наводить КГБ на след. По улицам я ходил в страхе: вдруг милиция остановит для проверки документов.

Вначале, как я и предполагал, меня приютил раби Авраам-Биньямин Рабинович. Нужна была немалая смелость, чтобы впустить в дом человека, преследуемого властями.

Что еще сказать про раби Аврома? Он весь в такой детали: когда я уже перевез в Ташкент семью, и жена ждала ребенка, раби каждый день приносил ей молоко. Он умер через месяц после рождения моей дочери Хавы.

Я всегда приходил к нему со своей едой (такая у меня привычка): буханкой хлеба и банкой консервов. А он смеялся, будто я не доверяю его кашруту: «Фар эм из кошер нор гибротене штейнер» («Для него кошерны только жареные камни»).

Потом я перебрался к Круглякам. Их тоже неудобно было подвергать риску: Кругляк руководил отделом на большом авиационном заводе. Я ночевал то тут, то там. И не знал, что с женой, не отняли ли у нас уже детей? И позвонить не мог…

Карманная кража

Так я продержался три месяца. И, наконец, решился. Я ехал в трамвае, когда мне попалось на глаза объявление, помню еще – вместо «сдается» было написано «здается комната». Я подумал, надо пойти поговорить и привезти жену с детьми. Выхожу из трамвая, со мной выходит какой-то человек и хватает за руку. С ним еще двое.

Я спрашиваю:

– В чем дело?

Он говорит:

– Отдай пятьдесят рублей.

Двое подтверждают:

– Мы свидетели. Мы видели, как ты сунул руку к нему в карман и украл пятьдесят рублей. Отдай.

Я говорю:

– Вы ошиблись.

– Нет, не ошиблись. Пойдем в милицию, там разберемся.

А мне в милицию идти – ну совсем ни к чему.

Тащат меня по улице, а вокруг уже толпа: «Жулика поймали! С поличным!» Представляете себе мой вид? Так мы шагаем, и вдруг вижу – раввин Шмая Марьяновский. Я кричу:

– Ребе, лайт мир фуфцик рубл! (Одолжите мне пятьдесят рублей).

Рав побежал домой – он жил рядом, догнал нас и дает пятьдесят рублей. Я протягиваю деньги, а они не берут: «Ну нет, пусть отдаст те, что украл». Что вы на это скажете?

Не знает человек, где он зарабатывает грядущий мир. Не знает цены своему поступку!

Недалеко от базара Бешагач работал еврей-шапочник. Он встречал меня по субботам в доме раввина, куда я приходил молиться. Увидел шапочник меня в толпе и закричал:

– Я его знаю! Он не жулик!

А эти говорят:

– Жулик, мы сами видели.

Но шапочник как отрезал:

– Сами вы, наверно, жулики!

А они: «Вам придется ответить за ваши слова».

Это меня на мгновение поразило. Мне ведь и в голову не приходило, что они не случайные люди. Я догадался, что это люди ГБ.

Идем по городу, а шапочник всё не отстает:

– Слушайте, а зачем идти в городское отделение? Вот уже недалеко рынок. Там тоже есть отделение милиции.

Им возразить нечего, вокруг толпа…

– Ну да, конечно, давай туда.

Они думали, что всё равно меня задержат. Входим в отделение милиции. Поднимается жуткий шум. Одни орут: «Жулика поймали!», другие: «Он не жулик!» Дежурный милиционер выгнал всех, включая обвинителей, в коридор, обыскал меня, не нашел «тех пятидесяти рублей», и выпустил через другую дверь. И я убежал.

Спас меня шапочник. Он работал на рынке, шил шапки милиционерам и другим важным людям. Шапочника знали, и когда он твердо сказал, что я не жулик, милиционер ему поверил.

Теперь представьте, как я ходил по улицам после второго побега.

Недавно я узнал, что внучка шапочника приехала в Израиль. Я дозвонился и расспрашивал ее про деда. Оказалось, она хорошо помнит этот случай: дедушка рассказывал, что у меня был тот еще вид, когда меня вели по городу как жулика. Еще бы!

И это к лучшему

Перебраться в Ташкент меня вынудили неприятные события. Но и в переезде была хорошая сторона. Из Ташкента легче выпускали в Израиль (нас выпустили через двенадцать лет, в семьдесят втором году), и не так чувствовался гнет советской власти.

В Казани опасно было держать дома еврейские книги, даже сидур, а в Ташкенте – можно. Пусть тайно, но желающие могли учить Тору.

В Ташкенте была еврейская община, примерно семьдесят семей. Душой общины была семья Владимира Ароновича и Елизаветы Яковлевны Кругляков. Несмотря на важную должность, Кругляк, рискуя, прятал у себя всех, кому надо было скрываться от властей.

В этом доме бесплатно устраивались свадьбы, причем Лиза Кругляк сама готовила еду. А сколько денег они раздавали людям, сколько давали в долг!

Трудоустройство

Первое время в Ташкенте я тоже прятался у Кругляков. Они сказали: «Вы с семьей будете у нас, сколько понадобится». У меня не было документов, чтобы официально устроиться на работу. Но Кругляк устроил меня в автотранспортную контору. Я должен был три раза в неделю с шести вечера до шести утра стоять и записывать номера прибывших машин и время прибытия.

Я сразу же договорился с одним узбеком, что буду платить ему три рубля, чтобы в пятницу он задерживался на два часа. Это позволяло мне являться позже – в этот день я ходил пешком. Записывать номера машин я в этот день не мог и заучивал их наизусть. Наутро я сообщал секретарше номера всех машин и время, когда они прибыли!

Однажды, по его просьбе, я заплатил узбеку за три недели вперед, а он подвел. Меня уволили за прогул.

Какое-то время я работал в переплетной мастерской. Как-то все закончили работу и ушли, а я задержался прочесть вечернюю молитву. Вдруг входит охранник:

– Что ты тут делаешь?

Я ему показываю на рот – не могу, мол, говорить. Он ушел. Спустя несколько дней, когда все пришли за зарплатой, он спрашивает:

– А где ваш немой?

Потом я попал в картонажный цех, где начальником был еврей Окс, бывший прокурор. Я работал у него гораздо больше восьми положенных часов, таскал тяжелые рулоны бумаги. Чтобы не работать в субботу, я ему отдавал три четверти зарплаты: вместо двухсот сорока рублей получал шестьдесят. В конце каждой недели Окс начинал меня запугивать, думал всё же заставить работать в субботу.

Я тут же пишу заявление «по собственному желанию».

Он машет рукой:

– Ладно, поглядим еще немного.

Как-то Окс выдал не шестьдесят рублей, а сорок. Я спрашиваю:

– В чем дело?

– Ни в чем. Вот так, и всё.

А деньги нужны были позарез. Я должен был отправить больного сына в санаторий. Деньги я в последнюю минуту всё же достал. Но оставим это.

Необычный цех

Так я перепробовал много мест, пока, наконец, хабадник Мендель Горелик не устроил на работу в свой цех. Впервые за много лет я успокоился. Проработал там семь лет, а потом привел туда сына и дочку.

Горелик нашел бывалого гебиста, Александра Дмитриевича Юдина. Когда-то Юдин состоял в личной охране Сталина (кажется, во время Ялтинской конференции) и был чуть ли не советским шпионом в Нью-Йорке. Но так как любил выпить, не задержался на той работе, хотя был еще не старый, лет сорока.

Горелик ему говорит:

– Есть у меня пятнадцать человек и одна проблема – в субботу мы на работу выйдем, но работать не будем. Ты получишь половину нашей зарплаты и сможешь хоть купаться в водке. Согласен быть начальником, выписывать ведомости?

Юдин согласился, да еще устроил туда жену и тещу. Как они делились, не знаю, но я получал свои сто двадцать рублей.

Работа состояла в том, чтобы обезжиривать большие алюминиевые пластины, опуская их в ванну с раствором едкого натрия, а потом делать на них надписи.

Всё бы хорошо, но работа была настолько вредная, что Советская власть, которая на деньги не щедра, бесплатно давала нам три литра сгущенного (!) молока в месяц, килограмм сливочного масла и газированную воду. Когда я начал там работать, у меня иногда на улице, на ходу, закрывались глаза, и я ни с того ни с сего засыпал – это от отравления парами. Поэтому я часто опаздывал на работу. К тому же, меня вечно что-то задерживало. Однажды, например, утром в синагоге мне сказали, что в морге лежит тело еврея, попавшего под трамвай. Родственников у него нет, и его собираются хоронить на нееврейском кладбище. Я побежал в морг, представился родственником покойного и договорился, что похоронят на еврейском кладбище. Потом побежал условиться об организации похорон. На работу я, естественно, опоздал.

В таких случаях наш профорг Семка Горелик выносил на улицу рабочий халат. Я надевал его и заходил в цех, будто вышел на минутку.

Семка вообще покрывал меня во всём. Впервые за много лет я стал завтракать. Помню, как я изумил жену, явившись домой на завтрак после утренней молитвы:

– Что стряслось?!

Придя в цех, я так торопился начать работу, что не надевал маску и перчатки, а это укреплению здоровья, конечно, не способствовало. Мне хотелось побольше сделать, чтобы урвать время и для учебы.

О какой учебе я говорю?

Мы в цехе не просто работали, мы там жили. Я предложил товарищам потихоньку съедать наши бутерброды на час раньше перерыва, не отрываясь от работы, чтобы, когда начальство уйдет на обед домой или в столовую, учить Тору. Так мы и делали. Сидели и занимались группой в пятнадцать-семнадцать человек. Помню, в пятницу кто-то заметил: никогда не имел я такого удовольствия – накануне субботы учиться (люди, соблюдающие субботу, знают: в это время дома всегда дым коромыслом – бурная подготовка).

В субботу мы приходили в цех, но не работали.

Видимо, кто-то донес об этом властям, и в одну из суббот нагрянула комиссия. Увидев инспекторов, жена Юдина (по нашей просьбе) разлила во всех комнатах нашатырный спирт. Проверяющие вошли, схватились за нос: «Ой, как они тут работают? Надо добавить за вредность». С этим обнадеживающим выводом они тут же удрали, но никто, конечно, ничего нам не добавил.

Однажды в субботу раздавали зарплату. Мы все разбежались: не объяснять же, что деньги в субботу получать не можем и расписаться в их получении – тоже. Цех стоял на берегу Комсомольского озера, и мы спрятались в лодках. Юдин страшно возмущался, когда мы вернулись: «Ну, не работаете в субботу, но деньги-то получить можете?» Никак не мог понять нашей логики.

Один случай мог окончиться печально. Юдин, кроме своей семьи, временно устроил в цех своего дружка из КГБ Ивана Кирилловича Лебедева, его жену и дочь. И назначил Лебедева кем-то вроде управляющего производством.

Минули два месяца, дружок и говорит:

– Никуда не уйду, я тут начальник!

Юдин:

– Нет, я!

А Лебедев свое. И накатал донос, о чем мы и знать не знали.

До этого Лебедев был такой вежливый, доброжелательный, я даже думал, вот у кого надо учиться с людьми разговаривать! Пусть бы евреи такие были! Я бы за него головой поручился. И вдруг приходит в цех большая комиссия и зачитывает его заявление:

«Я отказываюсь возглавлять производство в сложившейся обстановке. В цеху работают одни сионисты и религиозники. Привожу факты: такого-то и такого-то (названы дни Рош а-Шана, когда цех два дня был закрыт) отсутствовали на работе… (идут имена). Сколько я ни борюсь, ничего не помогает. Все они хотят уехать в Израиль. Работать с этими сионистами невозможно. Наведите порядок».

Недурное заявленьице, а?

Комиссия вопрошает:

– Товарищи, вы где находитесь – в Советском Союзе или в Америке? Что тут происходит?

Серьезный вопрос. Очень серьезный вопрос в шестидесятые годы, когда людей приговаривали к смерти… за спекуляцию! Как мы выпутались, не постигаю. Б-г помог. И Семка, сын Менделя Горелика. Он спас положение…

Доносчики в синагоге

Первое время после приезда в Ташкент я молился только в святом миньяне раввина Шмаи, где не было доносчиков. Спустя некоторое время я стал ходить в неофициальную синагогу, а проще – в другой тайный миньян, не такой «закрытый». Там, конечно, доносчики могли быть, но разве что парочка, не больше. Но случилось, что в синагоге в районе Чемпион некому стало читать Тору, и попросили меня.

Эта синагога была известна обилием стукачей.

Когда Гита услышала, она испугалась:

– Это опасно! Там же доносчики, а ты скрываешься!

Все знакомые на меня кричали:

– Ицхак, куда ты идешь? В Чемпион? Ты сумасшедший, ты лезешь врагу в глотку, в самое пекло!

Чтобы обрисовать тамошнюю обстановку, скажу, что «нормальные» люди туда не ходили, ходили старики по праздникам, иногда по субботам, и две трети постоянного миньяна были стукачи. Ссорясь, они грозили друг другу:

– Я тебя не боюсь, я доносчик покрупнее, чем ты!

Все это слышали, и я слышал.

Представляете, до чего дошло? По еврейским понятиям, доносительство – дело самое позорное. А тут совсем потеряли чувство стыда. Не знаю, почему они стучали, может, им платили капельку?

Но, кроме доносчиков, были и простые люди, и их было жалко. Поэтому я всё-таки решил пойти. Конечно, бесплатно.

Я был потрясен до глубины души тем, что во время чтения Торы в этой синагоге болтают, никто не слушает. Что делать? Я взял за правило: если во время чтения Торы начинались разговоры, я останавливал чтение и ждал пять, десять минут, пока не прекратят разговаривать, а потом продолжал читать. За месяц-другой я их отучил от разговоров настолько, что кто-то принес и повесил объявление: «Нельзя разговаривать во время чтения Торы».

КГБ больше всего интересовали те, кто говорит «двар Тора», что буквально значит «слово Торы». Так называется всякая речь на темы Торы. Зная о внимании властей к людям, способным взять на себя такую задачу, первое время я был осторожен: просто читал Тору и, не задерживаясь, уходил домой. Но потом я всё-таки не выдержал и после молитвы стал говорить «двар Тора».

Появились слушатели, начали задавать вопросы. С этими доносчиками я был дружен, и никто не донес на меня! А ведь я читал Тору и говорил комментарий каждую субботу вплоть до семьдесят второго года, до отъезда в Израиль.

Перед отъездом Гита – человек трезвый и стукачей не жаловавший – испекла «леках» (медовый пирог), купила бутылку вина и в пятницу отослала со мной в чемпионскую синагогу. Помнится, пошла и Хава. Вышли мы до захода солнца, но на всякий случай подарок несла маленькая Хава.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ШКОЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ

Как учили детей в Ташкенте

Был случай в Самарканде в тридцатые годы. В субботу сидит в классе ученик, Миша Лернер, и не пишет. Подходит учительница:

– Почему ты не пишешь?

– У меня ручки нет.

Учительница дает ему ручку. Но он по-прежнему не пишет.

– У меня нет тетради.

Учительница дает ему тетрадь.

И мальчик решился: чтобы избежать соблазна писать в субботу, он выпрыгнул из окна. К счастью, окно было не очень высоко.

Другой случай. Во время войны рабан Аарон Хазан на средства Хабада организовал в Ташкенте тайное обучение еврейских детей Торе. Он снял дворик у одной женщины и нанял учителем раби Залмана-Лейба Эстулина, инвалида, потерявшего на войне ногу. Когда рабан ходил по домам набирать детей для учебы, ему сказали:

– Раби, вам не подобает говорить с такой-то женщиной, она распущенная.

Он сказал:

– Но сын ее пусть учится.

И взял его в школу. И не зря.

Наступил Новый год. Реб Залман-Лейб не хотел, чтобы стояла елка, дети же понимали по-своему: значит, елку надо от ребе прятать. Они играли во дворе, ну, и вытаскивали елку, когда ребе уходил.

Накануне Нового года в ворота кто-то постучал. Стучавшему неосторожно открыли, и во двор вошла комиссия из райсовета. Видимо, им донесли, что здесь учат Тору. Увидев комиссию, реб Залман-Лейб побледнел – подумал, что он уже на том свете. Не растерялся только сын той самой распущенной женщины. Накануне он спрятал елку, а теперь наскоро поставил ее, подошел к реб Залману-Лейбу и схватил его за седую бороду. Комиссия видит: играют дети, старичок какой-то сидит.

– Дети, что вы тут делаете?

Мальчишка говорит:

– Вот, мы нашли себе Деда Мороза. Совсем как настоящий!

И опять дергает за бороду.

Самая главная увидела, как жалко раби выглядит, и говорит:

– Дети, человек раненый, без ноги, с фронта. Оставьте его!

Если я об этом не расскажу – кто расскажет?!

Обязательное общее образование

Я думал, как мне устроить детей в школу, чтобы они в субботу не писали. Мне сказали:

– Есть еврей, директор трех школ рабочей молодежи: пожарников, танкистов и милиции. Сам он, конечно, закона не соблюдает, но эти школы не работают в субботу.

Пришли мы к этому директору. Сегодня его имя уже можно назвать: Борис Давидович Аксакалов, благословенна память праведника. Я ему рассказываю, а он всё не понимает:

– А почему вы не хотите, чтобы они были в нормальной школе?

– Потому что там надо писать в субботу, а этого делать нельзя.

– Как это нельзя? Вы пишете не для своего удовольствия – это же постановление государства!

Я говорю:

– Я хочу воспитывать детей, чтобы они в субботу не писали.

Наконец он прямо спрашивает:

– Для чего? Ты хочешь выполнить волю Всевышнего, так, что ли?

Я говорю:

– Да.

– Тогда, – говорит, – я тебе помогу.

И сразу звонит своему родственнику, тоже директору школы:

– Соломон Ионович, принимай девочку Сару Зильбер. В субботу она писать не будет, учителя станут шуметь. Так я прошу – пусть весь шум останется внутри школы.

– А сына давай мне, – говорит.

Я имел глупость спросить:

– А с какого класса у вас учатся?

– С седьмого.

– Мой сын окончил только четыре.

Он говорит:

– Я вас не понимаю. Вы делаете для Всевышнего, так? А Ему какая разница – седьмой, пятый или шестой? Я принимаю – давай!

И тут же пишет записку, я даже не глянул, и дает адрес. Я взял сына и пошел по адресу.

Пуганая ворона куста боится. Я знал, что за мной могут следить и КГБ, и милиция. А тут – прихожу по адресу, а туда входят только по пропускам. Куда я попал? Я же Аксакалова первый раз в жизни видел! Может, он заманил меня в ловушку?

Но в этом здании действительно находилась школа – для милиционеров. Я показал записку, и меня пропустили. Завуч оказалась еврейкой. Она тут же отвела Бенциона в класс на урок. А ученики-то высокие, здоровенные, ходят с револьверами, в милицейской форме. А Бенциону всего двенадцать лет. Я сначала боялся оставить его одного и сидел с ним в классе два часа.

Аксакалов делает мицву

Через пару месяцев после того, как Бенцион поступил в школу, сам директор школы Аксакалов вдруг пришел ко мне домой. Я испугался! Что-то случилось? А он рассказывает:

– Я всегда курил в субботу, и делал всё, чего делать нельзя. Но на днях со мной произошло чудо. У меня большая семья, много детей, я не могу жить на зарплату. Так я грешу. Но грешу осторожно, с расчетом. Как-то один человек попросил у меня справку об окончании школы. Я за деньги дал ему справку, а в журнале проставил оценки. И подделал запись. Прошло время. Тот человек стал инженером, работал, женился. И развелся. А жена в отместку «заявила» на него. Написала, что он мошенник, что у него и диплом, и аттестат зрелости фальшивые. В школу прислали комиссию проверить. Комиссия потребовала школьный журнал. Открыли, стали каждый лист рассматривать с обеих сторон. Дошли до листа с подделкой. Меня чуть инфаркт не хватил: не заметить ее нельзя. Вдруг кто-то предлагает:

– Проверим теперь с другой стороны, с конца.

Проверяют с другой стороны, опять дошли до фальшивого листа – и снова остановились! И написали, что всё в порядке.

Тогда я понял, что это Всевышний меня спас за то, что я принял твоего сына. А раз так, то напиши мне на бумаге, когда можно начинать курить в субботу вечером.

Я ему написал.

После этого я решил заплатить ему. Он же сделал для меня большое дело. Я добыл пятьсот рублей, зашел к нему и даю. Он говорит:

– Деньги я люблю, но я сделал для Б-га, не хочу за это денег.

Я говорю:

– Это большая мицва и за деньги тоже!

– Нет, – говорит, – если я возьму деньги, мицва-то будет слабее?

Соображает!

Потом говорит:

– Знаешь что, давай мне таких детей, как твой сын, которые не хотят в субботу писать.

И добавил:

– За каждого получишь с меня пол-литра.

А это было начало шестидесятых! Тогда за спекуляцию – расстреливали!

Поверите ли, сколько я привел детей? Тридцать пять человек!

А платить я решил вот чем: в Песах приносил Аксакалову мацу, в Рош а-Шана трубил для него в шофар, в Йом-Кипур показывал, какие молитвы надо читать, в Суккот приводил к себе в сукку, а в Пурим читал ему Мегилат Эстер.

Пятикопеечная печать

Случалось порой такое, казалось – уже ничто не выручит. Но всё удивительным образом обходилось.

Произошло в Ташкенте крупное землетрясение, более семидесяти пяти процентов зданий рухнули. В город прислали восемьдесят тысяч строителей и построили новые районы. В районе Чиланзар открыли школу и записывали всех живущих поблизости детей. А рядом жил еврей, чья дочка училась у Аксакалова. Приходит к ним учительница, и девочка проговорилась, что учится в Рабочем городке. А там только школа рабочей молодежи. Если проверят, что Аксакалов принял маленьких детей, что с ним будет?

Я побежал к Аксакалову. Он успокаивает:

– Это ошибка. Рядом с моей есть другая школа – обычная восьмилетка. Предположим, девочка учится в этой школе.

Аксакалов идет со мной в восьмилетку и просит директора выдать справку, что девочка учится в его школе. Но тот ни в какую.

Что делать?

Голова у Аксакалова хорошая, не зря он был заслуженным учителем Узбекской ССР. Толковый, такого редко встретишь.

Знаете, что он сделал? Взял пятикопеечную монету помазал чернилами и приложил к справке, как печать. Я говорю:

– Что ты делаешь, а вдруг проверят?

– Эх, – говорит, – ведь делаем ради Него. Он поможет.

И что вы думаете? Сдали «справку», и никто ничего не заметил.

Затянувшаяся беседа

Расскажу еще случай. Девушка, по фамилии Гайсинская работала в банке и в субботу старалась не писать. Мало таких!

Директор, бухарский еврей, заметил и вызвал ее:

– Почему ты не пишешь?

Девушка сказала правду:

– Суббота!

– Ах, суббота? Я тебя заставлю, будешь писать в субботу!

Она хочет уволиться – он не увольняет! Тогда нельзя было уволиться без разрешения. Могли посадить. Что делать?

Я поспешил к Аксакалову домой. Дело было тридцатого августа, за день до начала учебного года.

Я пришел к нему в восемь утра, слышу, из его комнаты доносится:

– Ш-ш-шма Ис-сра-эль… – вот так, по слогам, он пытается читать, и у него полчаса проходит, пока прочтет «Шма Исраэль».

Потом еще молился своими словами…

Когда я ему все рассказал, он говорит:

– Попробую пойти к этому директору банка.

– Вы с ним знакомы?

– Не знаком, – говорит.

– Как же вы пойдете, это опасно!

– Ничего, Б-г поможет.

Тут за ним приехал завуч его школы, они собирались к девяти часам на учительское собрание.

Мы немедленно отправились в банк: директор, завуч и я. Была уже половина девятого. Завуч ждет в машине: педсовет накануне учебного года – не шутка! Я жду на улице.

Так вот, учитесь, как надо поступать. Аксакалов вошел в банк без пяти девять. Десять, одиннадцать – его нет! Я подумал, что директор позвонил в КГБ, и теперь его не выпускают…

Вышел Аксакалов из банка без четверти двенадцать.

– Слава Б-гу, я его уломал. Он подписал приказ об увольнении. Брыкался, но я его убедил!

А собрание в школе состоялось вместо девяти – в двенадцать.

Вы спросите, чему тут учиться? А вот чему. Как спасать людей, не считаясь со своими собственными делами. Дела подождут. В школе-то, в конце концов, можно и приврать. А тут – человек пропадает. Спасти человека надо? Надо. Вот он и спас.

Какой ненормальный пойдет хлопотать за незнакомого? Да еще по такому рискованному делу? А он пошел. Много ли найдешь таких «дураков», как Аксакалов? Тридцать пять человек учились у него по фальшивым справкам. Он же рисковал, а у него была большая семья. И всё ради мицвы, ни копейки ни у кого не взял!

Долгожданный сын

У Аксакалова было восемь девочек. А потом пошли сыновья. Помню, как он прибежал ко мне ночью, сказать, что родился сын.

После его смерти – он умер около двадцати лет назад – семья переехала в Израиль. Родные Аксакалова издали здесь в память о нем молитвенник с его портретом, а недавно перевезли останки Бориса Давидовича Аксакалова в Иерусалим. На похороны съехались все его дети, даже из Америки. Много говорили о нем, и я тоже рассказывал. На его йорцайт я всегда езжу к его семье.

Голь на выдумки хитра

Я старался не всех определять к Аксакалову. Была еще одна школа рабочей молодежи с выходным днем в субботу. Директором там был еврей, не соблюдающий субботу. А таких людей надо особенно остерегаться – очень уж они любят «бороться с предрассудками». Он, знаете, какой был? Он позвонил на работу одной из учениц своей школы и предупредил:

– Будет еврейский праздник, увидите, она не придет. Учтите это обстоятельство.

Вот такой он был еврей.

При нем я ничего не мог сделать. Но завуч той школы, Виктор Сергеевич, был русский мужик, любил выпить, с ним можно было договориться. Что я и делал. Но только в отсутствие директора.

Наступил август – время отпусков. Пора устраивать детей в школу, а директор в отпуск не уходит, денег жалеет. Сидит в школе. Учебный год на носу, а я еще ничего не сделал!

Я узнал, что в инструкции Министерства просвещения есть пункт, по которому директор до начала года должен на две-три недели уйти в отпуск. Я набираю телефон школы и говорю строгим голосом:

– Школа такая-то?

– Да.

– Слушайте, – говорю, – кто вам позволил нарушать инструкции министерства? По закону директор должен отдыхать столько-то дней. До нас дошли сведения, что директор находится в школе.

Они спрашивают, кто я. Я «сердито» бросаю трубку! Когда он пришел на работу, ему сказали:

– Звонили из министерства. Не устраивай нам неприятностей, уходи отдыхать.

Он ушел в отпуск, и я всех записал в школу!

Пожар в субботу

Как-то в субботу у меня загорелся холодильник. Не знаю, что там случилось, но в любом случае в субботу ничего сделать нельзя. А холодильник горит, дымит. Сбежались соседи, кричат, а я молчу. Ну да, молчу. А что особенного? Чем меньше говоришь, тем лучше. И ничего не предпринимаю. Это же не опасно для жизни, верно? Так они сами вызвали пожарных, и те потушили.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ИЗРАИЛЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. «СВОБОДНЫЙ МИР»

Первые впечатления

В первую пятницу по приезде в Израиль мы с сыном под вечер пошли к Котелю (Котель Маарави, Западная стена, или Стена плача, как еще называют). Где он находится, мы не знали. Спросили прохожих. На идише. Нас проводили, а потом показали, как возвращаться.

Так мы познакомились с Эстер Финкель, женой руководителя ешивы «Мир». Она была с дочерью и зятем.

Оказывается, они тоже нас заметили, и зять сказал теще:

– Видишь этих людей? Сейчас они спросят, как пройти к Котелю.

Наши новые знакомые пригласили нас к себе. А потом Бенцион стал учиться в ешиве «Мир». Эти люди просватали Сару.

Когда я ехал в Израиль, я думал, здесь нет такого, чтобы намеренно не слушаться Торы и работать в субботу. Я знал, что здесь «свобода», но не представлял, насколько «широкая». Чтобы были школы, где ничему еврейскому не учат, и люди не знают «Шма Исраэль» и Десяти заповедей, – этого я не ожидал.

Приехали мы во вторник, а в субботу иду по улице и вижу: кто-то подходит к машине и собирается ехать. Я ему говорю:

– Слиха, а-йом шабат! (Простите, сегодня суббота!)

А он мне:

– Аз ма? (Ну и что?)

Я допускал, что кто-то дома нарушает шабат, курит, но на улице?! Мне захотелось, поверьте, назад, в Россию.

Сердце говорит: «Бежать!» А разум: «Ты в Эрец-Исраэль».

Герер ребе

Через две недели в шабат мы с реб Аароном Рабиновичем, свояком, вышли погулять, вдруг видим – толпа.

– Что случилось?

Он говорит:

– Это люди идут к Герер ребе (ребе из польского города Гер).

Отец Герер ребе, о котором идет речь, рав Авром-Мордехай, был одним из основателей «Агудат Исраэль», движения, до второй мировой войны объединявшего около миллиона евреев. Говорили, что в «приемные дни» Герер ребе железные дороги были забиты хасидами.

Расскажу такой случай.

На праздники хасиды приезжали к своему ребе. Один хасид был доносчиком. Он почему-то не поехал, а написал раву письмо и просил благословения на праздники. Тогда же он написал другое письмо – донос властям на Герер ребе. И перепутал адреса.

Герер Ребе получил донос, а полиция – письмо на идише с просьбой о благословении! Самое интересное (я не могу этого понять, но ребе знал лучше меня, что делает) – доносчик так и не узнал, что перепутал письма, и потом не раз приезжал к Герер ребе, который не подавал виду, что знает, кто он!

Нынешний Герер ребе тоже был большой человек.

Мы с Рабиновичем вошли и через двадцать-тридцать минут приблизились к Герер ребе: люди шли очень быстро.

Я новый человек, и Рабинович говорит:

– Он из России, он и там старался в субботу не работать и выполнял, что мог.

Герер ребе быстро подает мне руку и говорит:

– Слушай! Как ты вел себя там, веди себя и тут, ни капли не изменяй! Ты слышишь?

Я удивился: что значит «как там, так и тут»? Это же Израиль! Здесь все должно быть по-другому! Безмерно лучше и сильнее!

Только потом я понял, насколько было глубоко сказано!

Мерказ клита – Центр абсорбции

В Центре абсорбции в Катамонах (район Иерусалима), где нас поселили, работал один религиозный человек. Звали его Моше. Моше сказал нам: «Посуда, которая здесь, не для вас». Мы не могли поверить. Мы-то думали: в Израиле все продукты кошерные! Моя жена хотела даже всю нашу посуду оставить в России и купить новую: «Наша посуда недостаточно кошерна для Израиля».

Из рассказа Хавы

В ту пору в Катамонах жили люди, которые не имели даже отдаленного представления о культуре. Мусор выбрасывали на улицу прямо из окон, ночью крики, скандалы. Мама была в ужасе: куда она привезла детей? Женщины курят! Маме было очень тяжело. Она говорила: «И это Израиль, куда я так рвалась?»

Мы входили в автобус, и на нас обращались все взгляды: мы выделялись одеждой. Сейчас этого не замечают, но тогда все носили мини, и я была в Катамонах единственной девочкой в длинной юбке. Как-то мы ехали в автобусе, и кто-то сдернул с маминой головы косынку (религиозные женщины покрывают голову). Тогда религиозные и нерелигиозные были намного более разобщены. Сейчас Израиль очень изменился, появилось много баалей-тшува («вернувшихся к Б-гу»)…

Когда мы приехали, пришла тетя Келя – мамина сестра, и сказала:

 – Газет не читайте, в кино и в театр не ходите, телевизор не смотрите. Нельзя.

Мы подумали: «Что это такое, что за глупости?»

В свои десять лет я в Ташкенте прочитывала несколько газет в день и считала, что только очень отсталый человек не читает газет. Где мы находимся, что это за место такое? Все какие-то отсталые, ничего нельзя: и религиозные очень отсталые, и нерелигиозные. Куда мы приехали?

Да, тогда в России газеты были «кошерные» – без гадостей, и телевидение – тоже. «Свободный мир» оказался совершенно непристоен. От него пришлось держаться подальше. Ну да ничего, нам не привыкать, и здесь привыкли понемножку…

Для новых репатриантов устроили «празднование Песах». Что это было за «празднование»! В йом тов (праздничный день, когда поездки запрещены) повезли на автобусах в кибуц, где на столах лежали и маца, и хлеб. Я узнал об этом и пытался предотвратить эту поездку. Ничего не вышло. Так невинные в своем незнании репатрианты встречали свой первый Песах в Израиле!

Где учиться?

Хотя я видел, что в Израиле по субботам ездят на машинах, но уж насчет школ у меня сомнений не было. Я собирался отдать детей в любую религиозную школу. В Центре абсорбции жил еще один религиозный оле (репатриант) Йонтев Штраус. Узнав, что я собираюсь послать детей в первую попавшуюся (религиозную, естественно) школу, он сказал:

– Я вам советую пойти и посмотреть, в какую школу вы отдаете детей.

– Зачем?

– Я вам советую.

Я не понял, но пошел. Прихожу в одну школу: смотрю, женщины одеты как-то не совсем скромно. Спрашиваю: «Есть другая школа?» Говорят – есть. Пошел туда – то же самое. Йонтев Штраус знал, что в Байт-ва-Гане есть более серьезная школа. Мы договорились по очереди возить детей туда.

Из рассказа Хавы

Когда я возвращалась из школы, мальчишки в Катамонах не пропускали меня, я была для них посмешищем. В Ташкенте дети меня никогда не обижали: чувствовали, что я не боюсь и могу дать сдачи, как меня учила мама. «Домашняя закалка» пригодилась и тут. Мальчишки окружили меня, я осмотрелась, выбрала самого маленького и изо всех сил толкнула его на другого мальчика. С тех пор меня больше никто не трогал. Они могли бежать за мной и кричать что-то, я даже не понимала – что, но не больше.

Моей младшей сестре в школе приходилось трудно. В религиозной школе дети из России? Они знали только олим из Америки. Мы были какими-то непонятными существами: и религиозные, и из России. Они не могли общаться с нами, а мы – с ними. Но мы научились…

Интересно получилось с учебой Бенциона. Я ему предложил:

– Зайди во все ешивы, позанимайся в каждой несколько дней. Где почувствуешь, что получаешь знания и «ират-шамаим» (страх перед Небом, Б-гобоязненность), – там останься.

Он прошел по нескольким, дошел до ешивы «Мир» и сказал:

– Больше никуда не иду.

Ешиву тогда возглавлял рав Хаим Шмулевич. Он плакал, когда проверял знания Бенциона.

Мы женим детей

Первой мы выдавали замуж Сару.

Я бегал-бегал и нашел место, где можно снять квартиру.

Я тут же хотел написать договор, но подходящей бумаги не было. У меня был проездной билет для автобуса, и я написал на нем: “Первое: обязуюсь платить столько-то до наступления такого-то числа. Второе: в случае прихода Машиаха в течение двух недель они выезжают с квартиры”. Зять был недоволен, что через две недели после прихода Машиаха придется оставить квартиру…

Жена пошла работать на кухню в ешиву «Мир» и подрабатывала на почте и в магазине. Позднее Гита устроилась лаборантом в семинарии «Бейт-Яаков» – учебном заведении для религиозных девушек.

Из рассказа Хавы

Саре, старшей сестре, было двадцать четыре года, и мама хотела, чтобы она скорее вышла замуж. Мама сразу по приезде поняла обстановку. Она видела: чтобы выдать дочь замуж, как подобает, нужны деньги: в Израиле принято, чтобы за девушкой, которая собирается замуж за парня, учащегося в ешиве, давали приданое. Мама решила срочно начать работать.

Папа сказал: «Надо иметь битахон (уверенность в помощи Всевышнего)!» Мама сказала: «Ты будешь выдавать своих дочерей замуж битахоном, а я – тем, что буду зарабатывать»…

В течение нескольких лет мама работала без отдыха. Матери наших подружек так себя не вели. Через полгода после приезда вышла замуж моя сестра, а еще через полгода женился брат.

Маме было очень важно, чтобы ее дочь не чувствовала себя ущемленной. Она сумела выплатить все деньги за квартиру моей сестры, затем – за свою квартиру, и тогда начала собирать деньги для меня и моей младшей сестры.

В нашем доме всегда всё зарабатывалось тяжелым трудом. И, конечно, Всевышний очень помогал. Ведь это невероятно, чтобы женщина, приехавшая в пятьдесят четыре года, сумела купить три квартиры в течение десяти лет!

Собственную квартиру родители получили как помощь с Небес: банковская ссуда в шекелях не была прикреплена к индексу цен. Произошла большая инфляция, и долг иссяк. Мама говорила, что эту квартиру ей дали в подарок.

Чтобы выплатить долги за квартиры, жена, уже работая лаборантом, не оставляла работу в ешиве, подавала еду по праздникам, потом оставалась мыть посуду, заканчивала работу в десять вечера. За всё это время мы ни разу, ни одного праздника не были вместе.

Однажды вечером Гита пожаловалась на сильную головную боль и внезапно потеряла сознание.

Это произошло девятнадцатого тевета, в годовщину смерти ее брата: он умер восемнадцатого тевета.

Ночью Гиту отправили в больницу «Хадасса». Диагноз: кровоизлияние в мозг. Но, Слава Б-гу, здоровье восстановилось, и она продолжала работать, но уже с отдыхом.

В Америке

Как я уже говорил, мне предложили поехать в Америку для участия в сборе денег, на которые будет организовано религиозное обучение детей выходцев из России.

Мы должны были прибыть до субботы, но получилось, что самолет задержался. Летим и боимся, что не успеем добраться до захода солнца. Я говорю с летчиками и тороплю их.

Когда мы прилетели, до захода оставалось совсем немного времени. Вдруг видим – прямо по летному полю мчатся две полицейские машины. Из одной выскакивает мой шурин, рав Шолом Рабинович, и с ним двое здоровенных полицейских. Мы примчались домой до захода солнца, и я еще успел в миквэ до зажигания свечей!

Оказывается, кто-то предупредил полицейских, что прилетела делегация из Израиля, которой необходимо прибыть на место до наступления субботы, и сообщил адрес моих родственников. Они послали эти две машины и заехали за равом Рабиновичем.

Эти дни в Америке были очень счастливые. Я встречался со многими людьми и много выступал. Был у рава Моше Файнштейна и беседовал с ним. Слова цадика много значат!

Когда я уезжал, он дал мне пятьдесят долларов. Я не хотел брать:

– Ребе, я собираюсь работать.

Так он мне сказал только три слова из Талмуда:

– «Взявший грош из руки Иова благословится».

И я понял, что он дает эти деньги, чтобы они принесли мне удачу. Эти пятьдесят долларов были первыми, что мы внесли за квартиру!

Вспоминаю, как-то в шабат должен был говорить рав Моше Файнштейн, а он настоял, чтобы говорил я. Я так заговорился, что не успели поесть…

Любавичский ребе

Я пробыл у Любавичского ребе час пятнадцать минут, с четырех до пяти пятнадцати ночи, причем больше говорил он, чем я.

Я спросил его: чем мне заняться в Израиле? С одной стороны, есть у меня серьезная работа по высшей алгебре, и это для меня легко, – я мог бы работать в университете и больше времени учить Тору. С другой стороны, я могу преподавать ТАНАХ, Талмуд. И вот я живу в Эрец-Исраэль и не знаю, где принесу больше пользы. Он ответил, что сейчас приезжает много евреев из России, и все они пишут, что уезжают «по национально-религиозным мотивам». Если в Израиле ими никто не будет заниматься, они наберутся влияния «улицы».

– Поэтому, – сказал Ребе, – я не вижу мицвы большей, чем заниматься русскими репатриантами.

И я стал это выполнять.

Что осталось бы от ангелов?

Благотворительный обед состоялся в воскресенье. Зрелище было красивое. Были великие люди Торы, а также богачи.

Первым говорил я, и сказал, что, если бы взяли чистых ангелов и спустили в этот мир в семнадцатом году, и дали им пережить революцию, разгул банд Петлюры и Деникина, Махно и Колчака, гражданскую войну, во время которой были убиты триста тысяч евреев, и коллективизацию, когда крестьян, отняв у них все дочиста, сослали в Сибирь, и действия новой власти, которая немедленно закрыла еврейские школы и посадила за решетку тех, кто обучал Торе, и репрессии тридцать седьмого года, когда миллионы были расстреляны без причины, посажены в лагеря, откуда вернулись очень немногие, и еще гитлеровскую оккупацию, когда девяносто процентов евреев Эстонии, Латвии, Литвы, Белоруссии и Украины были уничтожены, и голод в Ленинграде, и обвинения в «космополитизме», и процесс врачей, – так я уверен, что от этих ангелов ничего бы не осталось.

И я рассказал им многое из того, что рассказал вам.

Когда я говорил, люди начали посматривать друг на друга. И рав Моше Файнштейн переглянулся с кем-то, когда я рассказал про того, кто каждый день тайно обучал девяносто детей.

И начали давать деньги.

Я поблагодарил устроивших это собрание и сказал еще:

– Сказано: «Шма Исраэль, а-Шем Элокейну, а-Шем эхад. Ве-аавта эт а-Шем Элокеха бе-холь левавха…» – «Слушай, Израиль: Г-сподь – Б-г наш, Г-сподь един! И люби Г-спода, Б-га твоего, всем твоим сердцем, и всей твоей душой, и всем твоим достоянием».

А как узнать, любишь Б-га всем сердцем или нет? Вот дальше и сказано: «Пусть будут слова эти, которые Я заповедал тебе сегодня, в сердце твоем. И учи им своих сыновей…». Отец меня учил и алеф-бету, и ТАНАХу, и Гемаре, и Шулхан Аруху, он был мой единственный Ребе. Я тоже учил этому своего сына Бенциона… «Научи этим словам своих детей». Тот, кто любит Б-га, будет это делать.

Как я работал

Один немецкий еврей, раби Довид Файст, был у нас и сказал:

– Я работаю уже семь лет. Мне полагается годовой отпуск. Могу предложить вам поработать вместо меня в «Кирьят ноар», религиозном колледже для мальчиков.

И я стал преподавать математику. Кончился год, и он вернулся. Я ему говорю:

– Сдаю вам дела.

Он говорит: «Нет!» и идет к директору:

– Я здешний житель, а он – оле хадаш (новый репатриант). Если вы ему оставите несколько часов – я остаюсь, если нет – ухожу. Потому что он не скоро найдет работу, а я найду.

А он был небогатый человек. И мне оставили несколько часов, а потом я нашел еще.

Потом мне поручили семинар по Торе в Хайфе раз в десять дней. Я приезжал домой в два ночи, и к половине восьмого утра являлся в колледж, а на дорогу уходило минут сорок пять. И еще организовал для «русских» кружки Торы в Тель-авивском и Иерусалимском университетах, и в иерусалимском районе Неве-Яаков. А силы Б-г давал!

Брит-мила в Израиле

В 72-м, когда я оказался в Израиле, евреи из России приезжали необрезанные. Многие хотели сделать брит, но тогда в Израиле это не было организовано. Ожидание затягивалось на месяц-полтора. Я сказал своему другу Яакову Цацкису, который знал это дело.

– Яаков, начинай!

И он в свой обеденный перерыв стал делать обрезание. За неделю проходило от двух до пяти человек. После операции я брал людей к себе домой, они оставались ночевать, и это время я использовал для бесед. Заодно я им надевал тфилин. Некоторые стали верующими.

Было много разных историй.

В нашем доме бывали и «правые», и «левые», и надо было следить, чтобы они не перессорились. Один всё писал на запотевшем окне девиз левых – «Шалом ахшав» («Мир – сегодня»), и приходилось срочно стирать это перед приходом других.

Я часто ездил в армию, выступал перед солдатами, говорящими по-русски. Помню, солдат, бывший киевлянин, сказал мне, что не обрезан. Цацкис после работы пришел и начал делать обрезание. Жене пора зажигать свечи, а он только зашивает. Жена просит: «Освободите стол!» Я сказал ей: «Зажигай свечи на стуле».

Как-то раз было пять бритов в один день, и все – дети, так что каждый – с папой или мамой. Все десять человек у нас ночевали. В наше отсутствие они сварили трефное. Естественно, испортили посуду. Жена расстроилась, а я сказал в рифму: «Барух а-Шем, что трефа, лишь бы сделали брит-мила».

Цацкис делал обрезание бесплатно и мастерски, почти не больно, и всё проходило замечательно. Но один человек скрыл, что у него сахарная болезнь и кровь плохо сворачивается. Пришлось вызвать «скорую», и он остался у нас на пятницу и субботу. Я спросил: «Почему ты не сказал?» А он: «Цацкис бы не сделал брит».

Из рассказа доктора Яакова Цацкиса

Я приехал в Израиль немного раньше, чем рав Зильбер. Как-то находит меня один еврей и говорит:

– Ты не успел меня обрезать в Москве (я там тоже делал бриты, подпольно). Я тебе звонил, а ты уже уехал.

– Хорошо, – говорю, – но здесь же есть министерство по делам религий, больницы… В чем проблема?

– Я обращался туда, а меня один посылает к другому, другой – к третьему, и никто не делает. Так вот без брита и хожу.

Я пошел к рабанит Сарна: она занималась организацией медицинской помощи олим, и рассказал ей. Рабанит спрашивает:

– А в Москве где ты делал?

– Дома делал, у брата делал, у приятеля…

Она говорит:

– А почему тебе здесь не сделать у нас дома?

Рабанит Сарна принесла мне все необходимые инструменты, и я у нее дома несколько раз делал обрезание.

В это время приехал рав Зильбер. Пришел ко мне и говорит:

– Нужно сделать брит-милу.

Я говорю:

– Где делать? И инструментов нету…

Он говорит:

– Я тебе все принесу.

Он пошел опять к рабанит Сарна, они взяли в больнице «Шаарей цедек» инструменты, и мы стали делать обрезание в доме у рава Ицхака и у моего брата…

После брита положен кидуш. Мы «скидывались», покупали бутылку вина, печенье. Иногда приезжавшие сами привозили.

Как-то делали мы брит в больнице «Бикур холим», рав Ицхак вдруг исчез. Дело было зимой, холод собачий. Прибегает, приносит бутылку вина и пряники.

Я смотрю – он без пальто.

– Где ваше пальто?

Он отвечает что-то невразумительное.

На следующий день, вижу, опять без пальто ходит. Я говорю:

– Рав Ицхак, дождь ведь, что же вы без пальто?

– А я его заложил.

– Как заложил?

– Ну вот, я приносил пряники и вино. У меня денег не было, зашел в магазин на Штраус, рядом с больницей, отдал им пальто, и они мне дали, что я просил.

Я пришел туда в магазин и говорю:

–Что же вы делаете? Такой человек к вам приходит и просит бутылку вина и пряники, а вы пальто берете…

Они говорят:

– Откуда мы знаем? Пришел какой-то «руси» (русский, так называют в Израиле евреев из Союза).

Я говорю:

– Какой руси? Это же рав Ицхак Зильбер, ему же надо было для брита!

Они говорят:

– Он бы сказал, разве мы взяли бы у него пальто?! Пусть сейчас же приходит, – и стали извиняться.

Он пришел, отдал десять шекелей и забрал пальто.

Из рассказа преподавателя московской ешивы «Торат хаим»

Цви Патласа, ученика рава Зильбера

Как-то договорился с моэлем о брите для новорожденного из семьи олим. Чтобы успеть издалека к назначенному времени, рав Ицхак пытался остановить любой транспорт и, в конце концов, прибыл на брит… на мотоцикле. Семья с восьмидневным младенцем уже ждала. Моэль закончил предыдущий брит, посмотрел на часы и говорит:

– Всё, я больше не делаю: до захода солнца осталась одна минута (после захода брит-милу делать нельзя).

Рав Ицхак как стукнет кулаком по столу:

– У меня есть удостоверение рава Моше Файнштейна, и я приказываю вам делать: либо вы успеете, либо солнце остановится!

И моэль послушался.

Главное, успеть сделать само обрезание, а зашивать можно и после. Он закончил, тучи разошлись, и еще показался луч солнца!

С тех пор, встречая рава Зильбера, этот моэль всегда напоминает ему, как он «остановил солнце».

Незадолго до этого рав Зильбер был в Америке и навестил рава Моше Файнштейна. Они говорили час, и когда рав Ицхак уже уходил, рав Моше Файнштейн сказал: «Подождите». И написал, что удостоверяет: рав Ицхак Зильбер является раввином, обладающим знаниями и так далее, – короче, выдал раву Ицхаку раввинское удостоверение.

За эти годы я слышал всего один раз, чтобы рав Ицхак воспользовался своей властью раввина, – ради этого обрезания.

Мегилат Эстер в Ткоа

Когда заселили Ткоа (в семьдесят третьем – семьдесят четвертом году), я часто приезжал и был там раввином. В поселении жило много «русских». И обязательно каждый Пурим я читал им Мегилат (Свиток) Эстер. Один случай о поездке туда я расскажу.

Вечером в Пурим начался сильный снегопад. Я взял такси в шесть часов. Обычно езды в Ткоа из Иерусалима минут сорок-пятьдесят, но – снегопад. В Израиле это стихийное бедствие. Машина все время останавливалась, застревала… Таксист замучился и поехал назад.

Я взял другое такси и поехал еще раз. И снова мы заплутали, чуть не попали к арабам, не смогли добраться. И опять таксист увез меня назад. Было уже часов восемь.

Я решил не сдаваться и часов в девять поехал в третий раз. Та же история. Снега еще больше, и водитель еще больше запутался.

Я взял в четвертый раз такси и в двенадцать ночи добрался-таки до Ткоа. Успел собрать людей и прочитать Свиток Эстер.

Назавтра опять читаю Мегилу, и как раз на середине вижу: несколько человек собираются уйти. Я не мог прервать чтение и говорить, и – будете смеяться! – удерживал их руками. Я провел праздничную трапезу, мы станцевали, а под вечер я уехал домой.

Через пару лет встречает меня таксист – Коган его фамилия, – что не доехал в третий раз, и спрашивает: «Ну как, поедешь еще раз в снег?» А я сказал, что всё-таки попал в Ткоа. То-то он удивился!

Распорядок дня

Раньше я всегда молился рано. Сейчас здоровье не то, молюсь в семь утра. Прихожу домой в восемь. С восьми до девяти – телефонные звонки. В девять уезжаю в раввинат. Я не числюсь там на работе, просто иду помочь людям, особенно – говорящим только по-русски. Потом бегу в ешиву «Двар Иерушалаим» на урок с четверти первого по четверть второго. Потом молюсь. В два возвращаюсь домой.

Раньше в это время люди приходили, или я сам должен был бежать по каким-нибудь делам, а теперь я должен полежать часа полтора. Если не полежу, будет по мне заметно.

В шесть вечера занятия в ешиве «Швут Ами», где я преподаю Хумаш. А с восьми до двенадцати ночи – разная работа. Например, книгу о Торе закончить, на вопросы ответить – и так, и по телефону. Люди приходят, часто допоздна засиживаются. По четвергам с пяти до шести – занятия у меня дома. По средам с восьми до девяти – очень серьезный кружок по изучению Торы в Неве-Яакове.

Кружок в Неве-Яакове

Этот кружок существует лет двадцать.

Интересно он возник. Когда я приехал, не было ни одного русскоговорящего учащегося в ешивах. Как-то профессор Любошиц сказал мне с горечью, что в иерусалимском районе Неве-Яаков некий крещеный еврей организовал кружок. Люди приходят якобы послушать музыку, а он их агитирует и уводит от еврейства.

Я организовал там свой кружок. И к миссионеру зашел, между прочим, пригласил и его, и его семью. Они поблагодарили, но не пришли. Занятная вещь: только я начал, как миссионер уехал во Францию и стал священником.

Кружок действует по сей день, в нем около двадцати человек. Когда я лежал в больнице (у меня была операция на сердце), в Неве-Яаков ездили Хава или Бенцион: занятия пропускать нельзя.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ИЗРАИЛЬСКАЯ СПЕЦИФИКА

Геты

Согласно галахе, супруги считаются разведенными, только если муж вручил жене особое «разводное письмо», которое называется гет. Женщина, даже давно расставшаяся с мужем, но не получившая такого письма, не считается разведенной и не может вступить в новый брак.

В Союзе мы тайно занимались еврейскими разводами. В Израиле это можно делать свободно, и были люди, которые ехали с надеждой привести в порядок свои семейные дела. Но были и такие, кто даже не понимал, что сделать это необходимо. Этим людям надо было помочь. Оказалось, что и в Израиле надо заниматься гетами. Трудно было еще и потому, что расставшиеся супруги часто находились в разных странах, и разыскать нужного человека было непросто. Поэтому с разводами у меня связано бесконечное число самых необыкновенных историй.

Я узнал, что одна женщина, не получив развода от первого мужа, живет с другим. Я пошел к ней помочь совершить развод. Составили текст гета и послали в Бухару, где жил ее муж. Но он гет не подписал.

Через некоторое время я узнал адрес его брата в Израиле. Жил он, правда, далековато, в Гило, да еще на пятом этаже, и мне пришлось раза три-четыре съездить туда, чтобы он написал брату письмо с просьбой подписать гет. Письмо отправили, но тот опять отказался.

Скоро в Израиль, в город Ор-Иехуда приехали родители этого бухарца, и я отправился к ним. Поговорил, и они написали письмо: «Дорогой сын, из-за тебя большой грех падает и на жену, и на весь народ наш. Подпиши гет!» Он не подписал.

Тогда я предложил родителям: «Поговорите с ним по телефону, о чем хотите, но и про гет тоже». Международный разговор – дорогое удовольствие для нового репатрианта. Они приехали и по моему телефону беседовали с сыном почти полчаса. Он не уступил.

В таких случаях обычно теряют надежду. Я не потерял.

Прошло около двух месяцев. Делал у нас обрезание бывший москвич. Не знаю, почему, пришло мне в голову рассказать ему про этот гет. Он выслушал и говорит: «Я знаю этого человека. Он женат на моей родственнице. Попробую написать ему. Но он тяжелый человек». Москвич написал и получил в ответ письмо со вставкой на бухарском языке. Муж требовал: пусть жена, с которой он расстался, подпишет обязательство (оно-то и было изложено по-бухарски), и пусть его подпишут десять раввинов города Иерусалима. В таком случае он даст ей гет.

Пригласил я десять раввинов и ее. Я по-бухарски читать не умею. Она прочла и залилась слезами. Оказывается, муж поставил условие: она принимает на себя все его грехи от рождения по нынешний день!

Я ей объясняю, бояться нечего, Б-га не обманешь, а она говорит: «Знаешь, сколько тонн грехов у него?» И рассказывает, что когда вышла замуж и была на пятом месяце беременности, он ее выгнал на улицу и взял в дом татарку. «Понимаю, – говорю, – но не бывает, чтобы человек грешил, а потом продал свои грехи другим. Раз нужна подпись для гета – можно подписать любое его условие».

Она не соглашается. Я говорил, говорил, даже предложил ей три тысячи шекелей, но она не соглашалась. У меня иссякли все аргументы. А время уже к ночи. Раввины ждут, пора уходить… И Б-г помог. Я ей говорю: «Ты должна подписать, что он просит, а я тут же принимаю все эти грехи на себя». Она согласилась, и я написал, что принимаю на себя всё, что она потеряет, когда подпишет его условие.

Составили письмо, что она принимает на себя грехи мужа, если он дает развод. Если нет, то грехи его остаются на нем. Письмо подписали десять раввинов, поставили печать и послали в Россию. И он подписал гет.

Интересно, как Б-г помогал мне. Пришла женщина, тоже из бухарских, и говорит, что разошлась с мужем шестнадцать лет назад и не имеет понятия, где он сейчас. Как получить гет? Я говорю: «Приходи через три месяца – посмотрим». А как его искать – не знаю.

Зашел я однажды в синагогу на улице Малкей-Исраэль. Слышу, кто-то кричит: «Ицхак, ты как здесь оказался?» Гляжу, мой бывший сосед из Ташкента, я еще помогал ему продавать дом. Поздоровались, и я опять, непонятно почему, рассказываю, что ищу мужа той женщины. Он говорит: «Это мой брат!» Тут же пишет письмо, и через месяц-два приходит гет.

Однажды случай свел меня с отъявленным негодяем.

Пришла ко мне пара, хотят развестись. Я спрашиваю: почему? Женщина объясняет:

– Он не работает.

Я говорю:

– А если работа будет?

– Тогда всё в порядке.

Я взял его в ешиву, нашел работу: мыть посуду во время перерыва в занятиях. Он учится, здесь же питается, и подрабатывает. А я еще временно взял на себя оплату их квартиры. Кажется, всё хорошо?

Вдруг мне звонят из Тель-Авива: «Ваш сын был у нас в ресторане, и сказал, что вы уплатите». Я уплатил. Потом вызывают в банк, показывают чеки, выписанные этим парнем от моего имени.

Потом он вообще исчез. А жена его – молодая женщина – рискует остаться без гета. Надо его найти.

Я подумал, что он может быть в Гило, в одном из двух домов, где, как я помнил, живут «русские». В обеденный перерыв я решил поехать в Гило, искать.

Стою на остановке, жду автобуса. Прошел переполненный, я в него не попал. Потом второй и опять меня не взял.

Остановилась частная машина, водитель приглашает: «Кому в Гило?» Люди кинулись, а я не стал толкаться, и опять остался.

Так прошло около часа. Но я знаю: всё, что Б-г ни делает, к лучшему – и жду дальше. Приходит еще автобус. И вижу в нем того, кого ищу… И с гетом всё уладили…

А кончил он тем, что «одолжил» в банке 70 тысяч и сел в тюрьму.

Таким историям, как я уже говорил, нет числа.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВСТРЕЧИ И РАЗМЫШЛЕНИЯ В ИЗРАИЛЕ

Рыбницкий ребе

Рыбницкий ребе, благословенна память праведника, жил в Санхедрии по соседству с нами. В свое время он был учеником-служкой ребе из Штефанешта. Он был вдов, и у него не было детей. Рыбницкий ребе приехал в Израиль после нас, в семьдесят четвертом году.

Он оплакивал Сион каждую ночь! Йом-Кипур он заканчивал после двенадцати ночи. Я знаю! Это был человек не нашего полета.

Когда дочка моя Малка была еще подростком, у нее на руках появились бородавки. Ничего не помогало, и доктор Цацкис сказал: «Придется удалять. Но сначала попробуйте получить благословение у Рыбницер ребе».

Я решил застать ребе в субботу. Часов в пять дня я зашел к нему, когда он только закончил утреннюю молитву и сел за стол делать кидуш. Был у меня ученик, он был помолвлен и готовился к хупе. Он тогда был совсем слаб в вере, и я начал с того, что говорю:

– Ребе, есть жених, я прошу дать ему благословение.

Ребе говорит:

– Я ему даю благословение, чтобы он каждый день надевал тфилин.

Я говорю:

– Это все?

Он говорит:

– Я знаю, что говорю.

Он знал, что говорил: жених стал сильно верующим.

Потом я говорю:

– Ребе, у моей Малки бородавки.

– А-а, я ее знаю, – говорит Ребе, – хорошая девочка.

А Малка была настоящий сорванец.

Я говорю:

– Вы, наверное, путаете ее с другой дочкой, Хавой?

Он говорит:

– Я знаю, что говорю. Всё будет в порядке, возьми печенье.

Я взял кусочек печенья и ушел домой. А наутро у Малки исчезли все бородавки, будто никогда не было.

В семьдесят третьем году, когда началась война, Рыбницер ребе шел за танкистами, целовал их и плакал.

Он был очень далек от политики.

Он мне сказал:

– Те мицвот, что я делал в России, я здесь уже не имею.

Там он проходил десятки километров пешком, чтобы тайно сделать брит. Он был шойхетом и не брал денег.

Несколько лет назад он уехал к своим хасидам в Америку, там заболел и умер.

Ешива «Двар Иерушалаим»

Из рассказа рава Яакова Островского

По приезде в Израиль я иногда заходил в организацию ВИЦО, где помогали новоприбывшим, давали какие-то вещи. Там работала Шаруна Куперман, благословенна ее память, и она всё время агитировала, чтобы я пошел в ешиву «Двар Иерушалаим», мол, там есть один математик, рав Ицхак Зильбер, интересный человек. Но я делал всё, чтобы избежать этой встречи.

Летом семьдесят восьмого года я гулял со своей собакой и, проходя мимо, зашел к Шаруне, а она устроила так, что пришел молодой парень, Миша Будиловский, который учился в ешиве «Двар Иерушалаим», и сказала:

– Он учится у рава Зильбера и возьмет тебя с собой в ешиву.

Мне было неудобно отказаться. Но я был в шортах, да еще с большой собакой… Миша сказал:

– Ты переоденься, оставь собаку, и пойдем.

Ничего не оставалось, как согласиться.

Я никогда не был в ешиве, и впечатление у меня создалось «фантастическое». Показалось, что я попал в сумасшедший дом. Кого там только не было! Не закончившие школу и люди с высшим образованием, писатели, физики, математики, дрессировщик тигров из Германии, виолончелист Борух Гросс (ученик Ростроповича, ныне концертмейстер симфонического оркестра в Тель-Авиве. Он в перерывах упражнялся на виолончели). И среди них – пожилой человек с растрепанной бородой размахивал руками и рассказывал какие-то истории.

Я сказал себе: в первый и последний раз я прихожу в это место! Но у рава Ицхака есть удивительное свойство: его поведение никак не вязалось с его высоким интеллектом, но странным образом притягивало, как магнит. Я стал ходить в ешиву.

Мне дали кипу. Выходя из ешивы, я ее снимал. Я никогда не чувствовал на себе никакого давления с его стороны. Уроки оказались очень интересными, я их записывал. У меня была к тому времени квартира и работа, я не жил в ешиве, а только приходил на занятия.

Прошло время, и вот я услышал, что в книгах написано: «Тот, кто растит свинью или собаку, – проклят». Я был ошеломлен: я буду проклят за то, что у меня собака? (Потом я узнал, что в названии собаки на иврите – «келев», хотя она и является носителем духовной нечистоты, усматривается намек на ее «сердечную» привязанность к человеку: «ке-лев» – «как сердце». Каждый, кто держал собаку, поймет).

Я пришел к раву Зильберу и сказал:

– Как же так? Вон что говорится, а у меня собака!

Рав ответил:

– Это не про твою собаку, тут имеется в виду другое. А твоя собака – потомок собак, которые не лаяли, когда евреи выходили из Египта. Поэтому Тора разрешает кормить их. И у тебя мицва кормить и содержать ее.

А я на свою собаку зарплату тратил: породистый голландский дог, величиной с теленка, животное капризное: она любила дорогой сыр, колбасу…

Другой на месте рава Зильбера сказал бы, что надо немедленно расстаться с собакой, мудрецы, мол, знают, что говорят… Но рав понимает человека, знает, что он привязывается к животным. Если бы он сказал, что собаку надо выгнать, я, возможно, оставил бы ешиву.

Через некоторое время я собрался жениться. Я отдал собаку охраннику полей, у которого были другие собаки.

В преподавании рава Зильбера как бы отсутствует система, но это-то и является глубоко продуманной и испытанной системой: не оказывая никакого давления на учеников, привлечь к себе и приобщить к Торе. Здесь его секрет. Другой секрет – это когда приходишь рассказать о неприятностях, а рав забивает тебе голову всякими рассказами, и ты забываешь, зачем пришел. Не всё решается, но всегда уходишь с чувством облегчения, и проблема уже не кажется такой большой.

Субботние уроки

Пока не случился инфаркт, я в течение одиннадцати лет по субботам давал урок Торы, так что никогда днем в субботу не бывал дома. И есть ученики, которые стали религиозными только из-за этих занятий.

Из рассказа рава Полищука

Рав Ицхак дал мне тот основной толчок, который привел меня к еврейству. В принципе, я много интересовался иудаизмом и понимал, что это вещь истинная. Но до исполнения было далеко.

Однажды товарищ сказал, что по субботам в Санхедрии рав Зильбер дает урок по недельной главе Торы. Я стал посещать эти уроки. И они произвели во мне переворот. Почему? Рав Ицхак никого ни в чем не убеждал и не уговаривал, он просто на большой скорости читал недельную главу на иврите и переводил на русский. И всё. Но что бы он ни делал, ни говорил, было ясно одно: Тора – это истина. И я, наконец, сдвинулся с места.

Каждый человек оценивает других в соответствии со своим собственным уровнем. Я был свидетелем следующей ситуации. На свадьбе я сидел рядом с человеком, недавно приехавшим в Израиль, и мы беседовали. В это время в зал незаметно проскользнул рав Зильбер в своих видавших виды пиджачке и шляпе.

– Как ты думаешь, – спросил я у новичка, – кто этот человек?

– Наверно, сборщик трумы (пожертвований), – не задумываясь, ответил тот.

Несколько дней спустя я говорил с другим иностранцем, который тоже приехал недавно и тоже ничего не знал о раве Зильбере, просто встретился с ним в городе и поговорил немного. Он спросил меня:

– Этот рав Зильбер, что это за человек такой? Шхина (Б-жест-венное присутствие) постоянно с ним находится!

Вот так два человека увидели в раве Ицхаке совершенно разных людей.

Можно ли брать деньги за преподавание Торы?

Я думаю, что этот вопрос актуален и сегодня.

Есть закон Торы: когда учишь с детьми Хумаш, письменную Тору, – за это можно брать деньги. Но если учить устную Тору – то нельзя. Когда совсем нет денег, берут не за преподавание, а за потраченное время, в которое человек мог бы заработать на жизнь.

Знайте: все эти тысячи учителей, о которых говорится в Талмуде, не брали денег. И в последующие периоды – Раши делал вино, Рамбам был врачом. До того, как он стал врачом, его старший брат сказал: «Жалко терять такую драгоценность для евреев, как твоя голова. Пока я жив, беру на обеспечение тебя и твою семью». И Рамбам был полностью обеспечен, пока брат был жив. И успел за это время написать книги. А когда брат умер, Рамбам стал врачом, но времени писать уже не было… Если бы не брат – мы бы не имели Рамбама.

Благословления и проклятия

В Торе, в книге «Дварим», перечисляются благословения и проклятия, которые Б-г пошлет народу Израиля в зависимости от его поступков в дни пребывания на земле Израиля. Последнее из проклятий звучит так: «Проклят тот, кто не установит слова этой Торы».

Рамбан объясняет: «Тот, кто забылся нечаянно или очень захотел есть свинину и тому подобное, – он не подпадает под это проклятие. Не сказано: «Проклят тот, кто не будет выполнять». Сказано: «кто не установит».

Как это понимать? Даже если человек абсолютный праведник, и мог помешать грешникам согрешить, но не помешал, – падают на него слова «проклят тот, кто не установит Тору».

Если человек учит Тору и обучает других, не делает запрещенного и делает всё, что надо, но был момент, когда он мог поддержать, чтобы было по Торе, но промолчал – проклят. И наоборот: человек не учил сам, не учил других и не выполнял, что следует, но был момент, когда нужно было настоять и сделать, чтобы было по Торе, и он сделал, – на него падает “благословен, кто будет устанавливать Тору”.

Я понял это, когда, едва приехав в Израиль, попал на собрание, где сидели за столом и беседовали несколько человек. Один из них, лет пятидесяти пяти, рассказал:

«Я был крупной фигурой в партии Мапай (Авода) и участвовал в создании государства. Обсуждались разные вопросы, и среди прочего хотели принять решение, чтобы в Иерусалиме ходили автобусы в субботу. Сам я езжу в субботу. Но тут встал и говорю:

– Я этого не допущу.

На меня закричали:

– Что с тобой? Ты стал религиозным?

Но так как решение об автобусах было в моих руках, то не пошли автобусы в субботу, и так уже потом было принято».

Про такого человека сказано: «Благословен, кто будет устанавливать Тору».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. «КОМАНДИРОВКИ»

Вена

Из Израиля я часто ездил в другие страны по разным делам. После того обеда, о котором я рассказывал, я еще не раз бывал в Америке, а в Россию вообще ездил регулярно, обычно – на праздники в московскую ешиву. Но и в другие города тоже. Был в Австрии, Германии, Италии – везде, где были евреи из России…

Из рассказа Хаима Коэна

В восемьдесят шестом году мы вчетвером: рав Зильбер, Моше Пантеллят, Надав Розенберг и я – поехали вместе на семинар. Нам предстояло побывать в Нью-Йорке, Риме, Западном Берлине – в трех странах. Мы приехали в Нью-Йорк, вели семинары. Мне было поручено всё время находиться рядом с равом Зильбером, чтобы он не оставался один в чужом городе.

Всё шло хорошо, но нам, молодым, очень хотелось посмотреть город со всеми его небоскребами. Мы столько о нем слышали, а были здесь впервые. Из-за лекций свободного времени у нас было очень мало. Мы разузнали, что есть интересная трехчасовая экскурсия вокруг Манхеттена на теплоходе. Моше и Надав уже выбрались на эту экскурсию, а мне никак не удавалось: рав Зильбер и слышать не хотел ни о каких экскурсиях, для него это было абсолютно неприемлемо. Но вот подвернулся случай.

Я встретил своего знакомого, который уехал из Израиля в Нью-Йорк, женился на русской женщине и теперь интересовался вопросами гиюра для нее. Узнав, что среди нас есть раввин, говорящий по-русски, он попросил устроить ему и жене встречу с равом Ицхаком. Рав Ицхак сказал: «Пожалуйста, в любое свободное от лекций время». Я подумал, что это именно тот момент, которого я искал, и предложил провести встречу на теплоходе.

Рав Ицхак не хотел: корабль идет три часа, а для беседы достаточно получаса, сорока минут. Что мы будем делать остальные два часа? Я же красноречиво убеждал, что морской воздух полезен для его здоровья. Так или иначе, он согласился.

Мы сели на корабль. Рав Зильбер побеседовал с этой парой, подробно ответил на вопросы, и минут через сорок беседа закончилась. Рав Зильбер знал, что мы старые друзья еще по Израилю, он сказал: «Ребята, вы поговорите», – и отошел в сторону.

Мы разговорились, конечно, по ходу дела разглядывая Манхеттен. Такая приятная обстановка… Незаметно прошел час. Я оглянулся – и не вижу рава Зильбера. Где он? На палубе его нет.

Я начал волноваться, обошел все этажи – нигде его нет! Мне ничего не оставалось, как спуститься в трюм. И тут я разглядел его силуэт: он сидел там, в темноте. Я подошел к нему сзади и услышал, что он шепчет мишнайот. Так он сидел, этот человек: его не интересовал Манхеттен, он только знал, что попал в место, где не может заниматься Торой, и единственное, что осталось ему – это повторять мишнайот, которые он знал наизусть.

Для меня это был большой урок. Я увидел, как человек живет Торой… Как в ситуации, в которую я, молодой парень, фактически вынудил его попасть, должен вести себя мудрец…

Рав Зильбер сказал мне, что ему нужно непременно встретиться с Любавичским ребе, благословенна его память. Мы спланировали время так, чтобы в первый же свободный от лекций вечер поехать к нему.

Я осторожно спросил рава:

– Почему Вы так хотите его видеть?

Рав Ицхак ответил, что не может всего сказать, но ему важно поговорить с Ребе, предупредить его, и, возможно, в чем-то переубедить.

Я видел порыв, с каким рав Ицхак стремился к этой встрече, и она представлялась мне чрезвычайно важной.

Мы приехали и стали узнавать, как попасть к нему на прием. Оказалось, что такая возможность совершенно исключена. В эти годы Ребе уже по состоянию здоровья принимал ограниченное число посетителей. Но мы знали, что он должен выйти из своей комнаты на вечернюю молитву, пройти по коридору длиной метров тридцать в комнату в этом же здании, а затем вернуться к себе.

К моменту, когда Ребе должен был появиться, в коридоре, где мы стояли, собралось очень много народу, и было не подойти. Ребе вошел в синагогу, все вместе помолились, а когда молитва кончилась, снова вышли в коридор. Поскольку рав Зильбер так стремился поговорить с Ребе, я думал, что сейчас он предпримет какой-то шаг, наверно, подойдет к Ребе. Но он остался стоять на месте. Мне только показалось, что они будто поздоровались глазами – и всё. Ребе вошел в свою комнату, и сразу после этого рав Зильбер сказал:

– Всё, мы уходим.

Я говорю:

– Как это, рав Зильбер? Вы же хотели с ним говорить?

– Нет, видимо, не суждено.

Это, конечно, мое собственное толкование, но мне показалось, рав Ицхак знал: для того, чтобы у него была возможность о чем-то предупредить Ребе, нужна инициатива самого Ребе. Он пришел и встал на виду. Ведь Ребе знал его, и если не подошел, значит, свыше не дана была возможность с ним говорить…

Закончился семинар в Нью-Йорке, оставалось три дня до семинара в Берлине, и на эти дни рав Зильбер и я должны были лететь в Италию. Там, в Ладисполе, находились эмигранты из Союза, которые вместо Израиля хотели ехать в другие страны. Мы отправились к ним.

Летели ночью. Возле Рима самолет уже пошел на посадку, когда заметили, что скоро взойдет солнце. Рав Зильбер открыл портфель, вынул талит и тфилин и начал молиться.

Уже стюардесса обошла всех, чтобы застегнули ремни, а он молится. И буквально за несколько секунд до того, как самолет должен был сесть, рав Ицхак встает на «Амиду». Можете себе представить глаза стюардессы: самолет снижается, все сидят с застегнутыми ремнями, а пассажир встал. Она бросилась к нему, как сумасшедшая, и стала кричать, чтобы он сел.

Я не знал, как мне быть: с точки зрения безопасности, в самом деле нужно сидеть. С другой стороны: рав Зильбер стоит на «Амиде» – разве я могу ему что-нибудь сказать? Я только сказал стюардессе: «Поверьте, ничего с ним не будет, и с самолетом тоже всё будет в порядке. Пожалуйста, успокойтесь!» Она поняла, что ничего не поделаешь, потому что самолет уже приземлялся, побежала на свое место и села. И так мы все сидели, а рав Ицхак стоял и молился, когда самолет коснулся земли. Обстановка была сюрреалистическая. Никогда не забуду эту историю.

Мы сразу поехали в Ладисполи, город в сорока километрах от Рима. К сожалению, местный раввин, который многие годы осуществлял связь между новоприбывшими и еврейской общиной, был в отъезде. Тогда рав Ицхак сказал, что у него есть еще одно дело в Италии.

В иерусалимском раввинате его попросили помочь получить в Риме гет у одного израильтянина. Тот занимался контрабандой оружия и наркотиков, и его посадили на десять лет. В Израиле осталась жена. Люди они были нерелигиозные, жена заявила, что не намерена ждать, она уже с кем-то сошлась, и могут родиться «мамзеры» (так называются дети, родившиеся у замужней женщины не от мужа; по отношению к ним Галаха устанавливает особые законы)…

Мы поехали в Рим заниматься этим делом. Денег у нас было мало. Мы сняли номер в паршивенькой гостинице, где хозяином был израильтянин, но, по крайней мере, крыша над головой была. На следующий день мы попали в местный раввинат. Рав Зильбер объяснил, в чем дело. Оказалось, иностранному гражданину попасть в тюрьму очень сложно: нужно направление от раввината и разрешение от министерства юстиции. Раввинат и министерство находились на разных берегах Тибра, приходилось по нескольку раз в день бегать туда и обратно. Именно бегать, потому что в транспорте мы не разбирались, и рав Зильбер не хотел на это тратить время. Я, должен признаться, поспевал за ним с трудом, он переживал, что через два дня мы должны улететь и нужно быстро выполнить все формальности. Наконец, нам сообщили, что во вторник можно посетить тюрьму.

В десять утра надо быть в тюрьме, а в час дня у нас самолет на Берлин. Тюрьма – в ста пятидесяти километрах от Рима, аэропорт – в пятидесяти в другом направлении. В считанные часы нужно проделать путь в сто пятьдесят километров в одну сторону и в двести – в другую. Рав Зильбер договорился в раввинате, что для оформления гета с нами поедут два местных раввина. Мы должны были помолиться рано утром в римской синагоге и на машине отправиться в тюрьму.

Рав Ицхак мне сказал:

– Хаим, читаем самую короткую молитву, быстро-быстро, и убегаем. Задерживаться нельзя, иначе ничего не успеем.

В этой прекрасной старинной синагоге была такая располагающая обстановка, что вместо того, чтобы помолиться, как он мне сказал, я молился спокойно, медленно. Рав уже собрал тфилин и талит, а я только закончил «Шма» и встал на «Амиду». И в этот момент слышу голос рава Зильбера:

– Хаим, сейчас не время молиться так спокойно! Из-за тебя там мамзеры могут родиться, а ты сейчас молишься?! Кому нужна такая молитва?! Быстро заканчивай, не задерживайся ни одной секунды!

Можете себе представить, что я почувствовал, когда услышал, что из-за меня могут родиться мамзеры… Уж и не помню, как я закончил эту молитву. Только я сделал три шага назад после «Амиды», рав Зильбер схватил меня за рукав и тут же повел в машину: в талите, в тфилин… Снимал я их уже в машине.

Так я получил урок, что «всему свое время»: молитва – в свое время, а действие – в свое… Но самое интересное было впереди.

Все три дня, что мы были в Италии, главной нашей проблемой и темой всех наших разговоров был вопрос о том, как пройти в тюрьму и получить гет у этого человека. А что, возможно, придется его убеждать? Что он в тюрьме, что ему тяжело? Ситуация не простая…

Мы приехали в городишко, где находилась тюрьма. Я остался в машине, а рав Зильбер с раввинами вошли в тюрьму.

Минут через пятнадцать выходят с озабоченными лицами. В чем дело? Рав Зильбер спокойно говорит, что как только тот услышал, что приехали раввины по поводу гета, он вообще отказался к ним выйти. (На входе рава Зильбера тщательно обыскали. «Если бы меня так обыскивали в лагере, я бы не смог пронести тфилин», – сказал он).

Рав Ицхак сел в машину, попросил ехать в аэропорт и больше не сказал о гете ни слова. Он переключился на предстоящий семинар в Берлине. (Потом мне рассказали, что, оказывается, за эти несколько минут ему удалось еще положить сто долларов на счет этого заключенного. Он сказал: «Я знаю, что такое еврею сидеть в тюрьме среди чужих. Наверняка ему нужно что-то купить».)

Я видел, что рав Ицхак приложил максимум усилий, сделал всё, что только можно вообразить. И вот, когда его последнее усилие окончилось неудачей, он не проронил ни слова: он знал, что сделал свое, результаты от него не зависели, и теперь он думал о том, что предстояло делать дальше.

В трудных ситуациях я всегда напоминаю себе об этом: ты должен приложить все усилия, идти до конца, а результаты… А результаты зависят от Всевышнего.

Гет был получен через три года.

В Россию на Песах

Я решил взять с собой в Москву старый лагерный чемоданчик. В ешиве было много народу. Я провел седер, и пока гости ели, начал рассказывать.

Я не ожидал, что вызову такой интерес. Весь Песах мне пришлось рассказывать и рассказывать… Про Песах в лагере, про геноцид Сталина. Я чувствовал себя счастливым, правда, устал ужасно. Но если я не расскажу, то кто это расскажет?

В этот раз мне понравилось в ешиве. Как-то зашел ночью в синагогу – несколько человек занимались. Я постоял, меня не заметили. Потом я зашел в шесть утра: сидит один и учит, и не видит меня и не слышит. Это о чем-то говорит? В этом году они уже могли молиться вслух, читать свиток Торы, а раньше нет.

Впервые в жизни со мной случилось такое: я вел урок и закашлялся. Меня отвели в другую комнату и вызвали врача. Я не мог говорить, не слышал, что говорит врач, ничего не понимал. Врач сказал, что это приступ астмы. На следующий день я должен был проводить седер для ста человек. И провел его нормально, и рассказывал еще и завтра, и послезавтра… Все три недели, я был «сам не свой», но очень доволен, что был там.

Из рассказа Пнины Коэн, жены рава Хаима

Мы работали в Италии посланцами рава Соловейчика. В восемьдесят девятом году приехал рав Зильбер. Я была счастлива, что смогу как хозяйка услужить ему. Но он не позволял этого делать. Даже сухари с собой привез!

Мы жили в большом одноэтажном доме на берегу моря. Как-то после полудня рав пошел отдыхать в свою комнату, вдруг слышу: он с кем-то разговаривает. Но я точно знала, что никто в дом не входил.

Я знала легенды, что к некоторым великим мудрецам приходил сам пророк Элияху. Я была очень взволнована.

Около четырех часов рав выходит из комнаты, и с ним мальчик лет тринадцати. Я спросила рава:

– Как он вошел?

– Он вошел через окно. Я знал, что ты легла отдыхать, и не хотел беспокоить. У меня было время с ним позаниматься, и я его пригласил прийти.

Интересно, что там, в Италии, люди из России чувствовали необыкновенную тягу к нему. Мужчины, женщины, дети… Он для них был, как вода для сухой почвы.

Мы часто устраивали шабаты для эмигрантов. Я спросила Хаима, на сколько людей готовить. «Как обычно», – ответил он. Я приготовила пятьдесят порций.

Наступил шабат. Вдруг одна из женщин, что помогали мне, говорит: «Пнина, погляди в окно!» Я выглянула и вижу: идет рав Ицхак «в облаках Славы» – в окружении огромной толпы. Я ужаснулась: где я возьму столько порций? Пришло человек сто двадцать.

Люди просто прилеплялись к нему. Он приехал в четверг, а через день они уже бегали за ним, чтобы услышать еще одно слово.

Иерусалим 2001