…Господь лил на Сдом и Амору серный и огненный дождь с неба и уничтожил эти города и всю окрестность, и всех жителей городов этих, и всю растительность…
Дорогой друг! Спроси меня сейчас: «Ты сумасшедший?» Да, а что? Во-первых, нормальные люди не пишут на глиняных табличках, во-вторых, пользуются почтой, а не прячут свои послания в пещерах. Но это у вас там так думают. А у нас тут я бы числился сумасшедшим, если бы рассчитывал на почту или, не дай Бог, на электронную почту.
Если ты узнаешь, где я живу, так уже не спросишь когда. А ведь совсем недавно я сидел себе преспокойно в автобусе, совершал, так сказать, экскурсию к Мёртвому морю.
Говорят, Творец нарочно скомкал землю, которую предназначал своим евреям, чтобы потом разгладить… Но, видно, такие штучки не проходят, когда имеешь дело с евреями: нам сколько ни давай – всё много, сами отстёгиваемся от своей земли, как ящерка от хвоста. Вот и лежат каменные складки, безжизненные и бездушные, как миллиарды лет назад, когда выпали из Его разжатой ладони… В песчаных пустынях барханы пылят, осыпаются, поют и бродят – словом, живут своей верблюжьей жизнью. Холмы Иудейской пустыни тоже показались мне насыпными, будто какая-то мягкая пыль, вытекая из колбы песочных часов, вдруг замирала горкой в том самом виде, в каком её застал приказ: «Остановись, мгновенье!». Только выйдя из автобуса, понял – это не пыль, а камень. Голый камень – здесь всё мертво: море – соляное зеркало неба и никого живого, кроме полусваренных туристов. Чтоб не спали, экскурсовод рассказывал байку, будто каменные лбы Иудейских гор где-то начинают морщиться, и в них просыпаются зыбучие пески, бесследно исчезает верблюд или недисциплинированный экскурсант, а иногда и автомобиль с пассажирами поглощает глотающая земля… «Не любо – не слухай, а брехать не мешай», – сказали бы на моей бывшей родине, но жид, известно, не успокоится, пока не потрогает пальцем. Все разбрелись кто куда, а я пошёл искать «глотающую землю».
Гладкие горы кончились, пошли скальные изломы, изрытые, как хороший сыр, пещерами. В пещерах когда-то жили, здесь даже находят рукописи… я же сдуру не оценил ситуации: порода под ногами становилась всё более хрупкой, из-под ног выскальзывали отдельные камешки, из камешков образовался как будто поток, и я, не удержавшись на ногах, довольно долго скатывался на заду, подобно суворовскому солдату в Альпах… Подошвы кроссовок, при всей своей каучуковости, не тормозили, а камни осыпи всё измельчались и измельчались, как будто работала камнедробилка, дальше уже лился вообще песок – песчаная воронка, и я с ужасом убеждался, что меня самого со свистом засасывает в сопло этой чёртовой мельницы…
Я всегда нам, людям, удивлялся. Нас хоть бей бревном по голове, не верим собственным глазам: предпочитаем очевидному невероятное. Давно уже археологи доказали, что время – это пространство по вертикали и ничего более. Возьми любой археологический срез: глубже роешь – раньше будешь.
Считай, я заново родился на свет в другой, так сказать, эпохе… Но ты будешь долго смеяться, когда узнаешь, откуда я второй раз родился. Оттуда же, откуда и в первый.
Естественно, ничего такого у меня не было в голове, когда я вывалился из какой-то щели, и вслед за мной вытекла струйка песка… Но, отойдя на порядочное расстояние, я непроизвольно оглянулся… Из огромной песчаниковой скалы было высечено изваяние женщины в позе роженицы. Все детали, даже растительность – и та кудрявилась, где ей положено.
Как позже выяснилось, были здесь и другие идолы, – но факт остаётся фактом: при любой цивилизации все помыслы и устремления почему-то сходятся к одному месту.
Итак, выскочив из этого места без помощи повитух, я вообразил было, что моё появление на тот свет осталось незамеченным. Но как я жестоко заблуждался!…
Меня с интересом разглядывала небольшая кучка встречающих, которых я поначалу принял за арабов. Или за бедуинов… Кто их, к чёрту, разберёт. В ночных рубахах из какого-то немыслимого рядна и без штанов. Сквозь рядно просматривались подробности. На плечах наброшены шерстяные одеяла вроде солдатских. На ногах какие-то постолы, привязанные сыромятными ремнями. На головах – холщовые шапки, как у талибов, только верх этой шапки нависает на лоб, а затылок скошен.
Скорей всего, это были пастухи, потому что тут же по склону горы разбрелись козы, которые, в отличие от пастухов, плевать на меня хотели.
Я поспешил сказать им общий «шалом» и пройти мимо, но не тут-то было: у хлопцев в руках гуляли внушительные дубинки, а у одного – здоровенный кинжал. Этих доводов оказалось достаточно, чтобы я проследовал в указанном мне направлении. При этом они что-то талдычили на своём тарабарском наречии, в котором я с перепугу не различил ни одного знакомого слова.
Сейчас, думал я, перегонят за какую-нибудь «зеленую черту» – мы сами исчертили нашу землю на свою же голову – и там устроят суд линча.
Но вот отлегло от сердца, впереди замаячил будто бы лагерь археологов – на высоком плато крепостные стены древнего города с квадратными башнями и воротами… Воротами?.. Ворот никогда ещё не откапывали… Да и ворота больно новенькие. Может, реконструкция?..
Чем ближе мы подходили, тем меньше это всё походило на привычные нашему взгляду «исторические места». Городская стена на насыпном валу нигде не просела и не обвалилась, сырцовый кирпич во многих местах не позднее вчерашнего дня обмазывали глиной. Но, главное, над стенами и за квадратными сторожевыми башнями к небу всплывали аппетитные дымки очагов, и птицы галдели над человеческим жильём.
– Как называется город? – спросил я на иврите. Не по-английски же с ними говорить. И мне ответили тоже на иврите:
– Сдом.
– Сдом?! Тот самый, который Господь спалил при помощи серы?!
– Нет, – отвечали они, – слава Баалю, никто никого не спалил.
Тут только я обнаружил, что говорят они на каком-то недоделанном иврите, и я кое-как понимаю их недоделанный иврит, потому что ещё неизвестно чей иврит недоделанней.
Однако, если этот Сдом целёхонек, то он и впрямь не тот Сдом, который Творец испепелил в своё время, хотя… Хотя, может, это всё-таки тот Сдом, но только до того времени!..
Мысль эта не показалась мне абсурдной, и тебе бы не показалась, если бы тебя, как и меня, подвели к воротам города. Ворота – только так говорится «ворота». На самом деле – двое ворот: в передней стене и в задней, – стен тоже две, и четыре воротных башни. Всё это образует четырёхугольное пространство с навесами для стражи – нечто вроде заводской проходной.
Мной тут же занялся какой-то дядя, одетый в такое же рядно, как у пастухов, но только окрашенное в синий цвет по подолу.
Дядя, видать, грамотный – вооружился заострённой палочкой и приготовился записывать мои ответы на табличке из сырой глины.
На вопрос, откуда я взялся, я пытался дать развёрнутый ответ: мол, прилетел из Москвы на историческую родину, здесь жил там-то и там-то, работал одно время безработным, потом в кои веки выбрался на экскурсию к Мёртвому морю, вылез из автобуса слегка размять затёкшие члены.… Но он прервал и задал тот же вопрос моим провожатым, которые ответили одним словом. Это слово он и записал, вернее, нарисовал довольно похоже. Затем прокатал на глине свою цилиндрическую печать и сказал, что эту табличку отныне я должен носить на шее, чтобы жители Сдома не сомневались в моём происхождении.
Дело в том, дорогой друг, что Сдом – город многонациональный. Из тех, кого мне перечисляли, я запомнил только знакомые названия: аммору – вероятно, аммориты, аммонитяне, моавитяне, хурриты, иевусеи…
– А евреи у вас есть? – спросил я.
– А где их нет? – ответили вопросом на вопрос.
И даже показали дом, где жил иври с женой, детьми, прочими родственниками и рабами. Евреи, как всегда, неплохо устроились – один из немногих двухэтажных домов в городе. Четыре его стены выходили на четыре улицы. И ни одного окна снаружи, только маленькая дверь в глубоком проёме.
– А как же зовут хозяина дома? – спросил я, надеясь услышать родное еврейское имя.
И услышал:
– Лот.
Мои руки машинально прикрыли тыл, наиболее уязвимую часть туловища чуть пониже спины.
А кто бы из читавших ТАНАХ отреагировал иначе?
Меня, действительно, окружала толпа мужиков… Из женщин я пока не видел ни одной… И кое-кто, видимо не стал дожидаться, пока соберутся все «от мала до велика», и начал уже пристраиваться сзади… Крутиться мне не давали – держали за руки. Вряд ли кому понравится, чтоб его «познавали» в очередь «с одного конца города до другого», а я не то что этих голубых, я женщин не понимаю: как они могут с твёрдыми, потными, волосатыми мужиками?! Бр-р…
Зря я недооценивал достижения цивилизации. Хотя мне иногда хотелось отдать должное великим изобретателям – благодетелям человечества: кто изобрёл топор, колесо, иголку, паровоз, самолёт, наконец, компьютер. Сейчас все они для меня ничто по сравнению с изобретателем джинсов. Жители Сдома сроду не надевали штанов, тем более – не снимали. Я уж не говорю о застёжке «молния». А о том, чтобы прорвать джинсовую ткань, тем более тем, чем они это делали, не могло быть и речи.
Некоторые, правда, пытались демонтировать на мне штаны, отколупывая декоративные заклёпки, обрывая «лейбл» и карманы. В конце концов, с их пытливым умом, доберутся до «молнии»… Как вдруг загремели колёса по камням – подъехал какой-то тип на колеснице. Ну, этот был другим не чета: на нём красовались целых три рубахи, одна на другой – и все цветные.
Он – это был, как потом оказалось, начальник стражи – указал копьём на табличку, которую мне повесили на грудь ещё в воротах города.
Так вот: сей документ свидетельствовал, что я не являюсь приезжим, поскольку родился на территории Сдома из отверстого лона Богини-Праматери. И, значит, меня не надо «познавать». И так ясно: ни к какому роду-племени я не принадлежу, явился на свет без посредников, образно говоря, «голый человек на голой земле» (но в джинсах, на всякий случай).
Многорубашечник приказал мне следовать за ним, и я, высунув язык, бежал за колесницей через богатые кварталы – здесь были двух- и даже трёхэтажные дома – до муравейника на окраине, где по склону горы лепились друг к дружке, я бы сказал, сакли. В одну из них он и определил меня на постой. Вот тебе и «погрязший в роскоши Сдом»: крохотный дворик, очаг под навесом, слепая хижина из необожженного кирпича, с глиняным полом и пустым проёмом дверей. Плоская крыша из каких-то веток, на которые слоями ежегодно укладывается глина. Вся мебель – циновки. Впрочем, живут на крыше. И дворик оказался на редкость вместительным: кроме домашнего очага, ещё и гончарная мастерская.
Тут я убедился, что не святые горшки обжигают, хозяин – мужик как мужик, к тому же не всегда трезвый (пиво доступней воды), а хозяйка варит из фиников варенье. И это варенье у них называется мёд.
Боюсь, наших предков дезинформировали: земля эта течёт не молоком и мёдом, а пивом и вареньем. Первую ночь на крыше я, в основном, ворочался: всё казалось, хозяин (а то и хозяйка) полезут насиловать – Сдом всё-таки. Но, как я впоследствии убедился, хозяин-гончар с женой ничего такого на крыше не делали… кроме детей. Кстати, дочь гончара, я тебе скажу… Сама сбросила с себя тряпьё, лежит рядом, на крыше, голая под луной, потому что ночь – сказать тёплая, значит ничего не сказать… Ну я, не будь дурак, послал свои руки в разведку, и разведка вернулась ни с чем. Оная обнажённая особа популярно мне растолковала, что ничего такого между нами быть не может по определению.
Я даже возмутился:
– Сдом здесь у вас или не Сдом, в конце концов!
– Сдом, – согласилась она, – но в Сдоме так не делается.
Да-да. У них для этой самой штуки – общедоступного секса имеются специализированные гильдии, что ли, профессионалов как женского, так и мужского пола, которые занимаются ритуальным исполнением сексуальных действий с другими верующими сдомлянами. Моя же обнажённая визави, извините, пока вообще девушка.
Ирония судьбы: первая нетронутая девушка на моём жизненном пути оказалась родом из Сдома! Правда, чтобы я не скучал, она обещала завтра же привести меня к храму, где я могу делать что угодно и с кем угодно, кроме неё, если, конечно, мне угодно.
Не стану затруднять тебя (и себя – царапать на глиняной табличке не так-то просто) подробным описанием ритуальных торжеств. Скажу лишь, что дальше храмового двора с рогатыми жертвенниками из камня нас не пустили. Идолов я тоже не увидел, если не считать двух каменных столбов: один, напоминающий сам понимаешь что – олицетворяет мужское начало – символ бога Бааля, другой, потолще и покороче, – его жену Ашеру.
Здесь жители Сдома помогали богам восстанавливать плодородие. А вы говорите – свальный грех. Не только никакого греха, но и ничего интересного. Один хрен, что пахать эти иссушённые почвы – что пихать друг дружку куда придётся. Ты меня знаешь: я не моралист, а даже, наоборот, большой любитель. Но что я увидел на этом празднике секса? Ритуальные телодвижения во славу официальной идеологии. Тут же ходят жрецы и поглядывают, чтобы не халтурили. Ещё, чего доброго, заподозрят меня в неуважении к Хозяину…
Я взял дочь гончара за руку и, выводя из толпы, сказал:
– У них своя компания, у нас – своя.
…Мы шли по пустому городу, по узким пустынным улочкам среди бесконечных слепых дувалов.
– Человека двадцать первого века, – сказал я, и она меня, конечно, не поняла, – свободой секса не удивишь. Но у меня на сей счет особое мнение. Человек – стадное животное, он всем своим существом: глазом, нюхом, ухом, брюхом, кожей, рожей – ощущает либо жаждет ощутить себе подобное. И самое страшное для него – одиночество. Но ужаснейшее из одиночеств – одиночество при всех. А прекраснейшее из одиночеств – одиночество вдвоём.
При этих словах она каким-то первобытным жестом прижала ладони к моей груди и голову – положила между ладонями. Моё сердце билось у её уха и, наверно, гремело, как барабан.
– Плюс и минус, – сказал я, – анод и катод – что ещё надо для счастья?
Она не понимала, что означают эти слова. Но для неё было достаточно слов. Мужчины и женщины Сдома не нуждались в словах, а девушки, по-моему, во все времена только и ждали того, кто придёт со словами.
Мы примостились под коленкой Великой Праматери Богов. И пока она тужилась родить ещё кого-то, мы уже дрожали от нетерпения.
– Ой! – испугалась Тари (вообще-то её звали Тарибатум),– мы, кажется, это делаем не для Ашеры и Бааля.
– И не для полива иссушённых почв. Мы это делаем друг для друга.
Преображение Тарибатум из куколки в бабочку не осталось незамеченным. Папа-гончар явно был доволен, а у мамы никто и не спрашивал. Девственность в Сдоме ценится ниже ломаного гроша. А все гроши, надо сказать, у них были ломаными. Вместо денег – металлолом на вес: кусочки серебра, меди, олова… ну, и золота иногда. Я, с точки зрения папаши, был сказочно богат, прямо-таки нашпигован металлоломом, который при каждом движении издавал лязг и звон. Пояс с пряжкой, на поясе связка ключей. Не такая, как у сабров, но всё же… В кармане горсть настоящих шекелей и агорот, плюс ножик со штопором и открывалкой, а главное, на запястье часы с наборным браслетом, я уж не говорю «за» цепочку с магендавидом на шее. Правда, сдомляне – есть сдомляне. Хотя карманы, как и пуговицы, ещё не изобрели, тем не менее… все мои богатства прикарманили.
К примеру: предложил один мне кирпичи – надстраивать второй этаж для предполагаемого потомства. Я на радостях отдал ему за это часы, а он те часы – шмяк о камень, вытряхнул колёсики и пошел продавать редкий металл на вес.
А я остался с кирпичами…
И я не прикоснулся к кирпичам, не стал ничего строить, а всё чаще и чаще стал задумываться.
Скажи на милость: на хера мне эти кирпичи, когда весь город уже обречён господом Богом на слом?!..
Я для того и пишу на табличках, чтобы вы у вас там, в XXI веке, поняли: вы живёте на шаре, а я на пятачке километра полтора в поперечнике. У вас для дальних странствий самолёт, а у меня ишак. Вы, случай чего, улетите к чертовой матери, а я – крутись на своём пятачке. И назад пути нет. Богиня-Праматерь меня обратно не родит: там уже всё забито песком. Не дай вам Бог оказаться в моём положении! А окажетесь – не сидите сложа руки, делайте что-нибудь, чтобы вас не застали врасплох, ребята, и не ошпарили кипятком, как клопов!
Ну, а теперь представь: лежу я, счастливенький, рядом с гладенькой Тарибатой на ещё тёплой от дневного солнца крыше нашего «шалаша», а звёзды небесные подмигивают мне:
– Дурак ты, братец. Коренных жителей Сдома ещё можно понять: они и в страшном сне не представляют, чем всё это кончится в ближайшие дни, но ты-то знаешь…
…Что-то при этом погромыхивает в небе: то ли предвестие зимних гроз, то ли Он уже подтаскивает поближе мешки с серой и подбирает кремешки – высекать свой огонь. Хотя я и не религиозный – но сейчас, после стольких совпадений… Вообще, когда сидишь на крыше, почему бы не поговорить с небом.
– Ну посуди: ты же сам сказал: «Услышал я, каким громким стал вопль Содома и Аморы…». Твои слова: «вопль». А чей вопль? Обиженных жителей Сдома – так я понимаю. И могу подтвердить: обиженных здесь не меньше, чем обидчиков. А ты всех в одну кучу: и обидчиков, и обиженного. Выходит, на кого люди, на того и Бог. Нет, я в твоей справедливости не сомневаюсь. Ты нашему отцу Аврааму многое пообещал.… Вспомни: это было в Элоней-Мамре, у входа в шатёр. Что ты тогда ему сказал? Хочешь знать моё мнение? Десять праведников тебе нигде не найти, не только в таком маленьком городе. И мы с Тари ещё как грешны, и мой новый тесть, и тёща, хотя лучшей тёщи у меня ещё не было.
В общем, сижу я на тёплой крыше, и так и сяк верчу Книгу Книг, в уме, конечно, пытаясь разобрать замысел Творца: то он говорит «спущусь и посмотрю», то посылает вместо себя ангелов, которые и на ангелов не похожи – люди как люди…. И даже как бы глупей людей. Лот их зовёт в дом, а они в ответ: «Нет, лишь на улице мы переночуем». Это же надо быть либо самоубийцей, либо голубым, чтобы ночевать на улице в Сдоме.
Что это: святая простота или… Испытание – вот что это! Тест на вшивость! Ясно как день. А я, единственный человек в этом городе в это время, который всё знает наперёд и может предупредить кого следует, пока не поздно, сидит себе на тёплой крыше и чешет бороду, а, может, и что пониже.
В этот момент внизу задребезжала колесница. Тот самый начальник городской стражи в крашеных рубашках, который избавил меня, если помнишь, от процесса познания иногородними, совершал свой утренний объезд.
– Мар! – бросился я к нему. – Мар! Остановитесь и выслушайте меня. Городу грозит смертельная опасность!
– Откуда? – спросил он, не останавливая лошадей. – Изнутри или снаружи?
Ну как ему ответить на такой вопрос, тем более, на бегу? Сказать, что сдомляне сами виноваты – погрязли в грехах? Он тут же потребует назвать фамилии. Но ты же меня знаешь, я не стукач.
– Значит, снаружи, – решил начальник и приказал своим стражникам оттащить меня к другому генералу, который тоже совершал обход города, но по наружной городской стене.
– Вы отвечаете за безопасность Сдома? – так примерно сформулировал я свой вопрос.
На что вся свита военачальника, включая лошадей, привязанных внизу, ответила дружным ржанием.
– Я отвечаю за войну, – пояснил развеселившийся генерал, – а война – занятие далеко не безопасное.
– Я не призываю к войне, – стал я оправдываться, – но господин, отвечающий за внутреннюю безопасность страны, прислал меня сюда, потому что Сдому грозит опасность…
– Сдому ничто не грозит.
Действительно: город окружён глубоким рвом и насыпным валом, чтобы не подъехали на колесницах и не подтащили стенобитные орудия. Зато стены такой толщины, что и колесница проедет. За первой стеной – вторая, между ними перемычки, через каждые двадцать метров могучие боевые башни квадратного сечения, – и над всем этим он сам, главный военный начальник, в бронзовых латах, воздвигся как памятник самому себе.
Однако я осмелился спорить с памятником:
– Если вы думаете, что сильнее всех, то, уверяю вас, глубоко заблуждаетесь. Тот, кто пожжёт весь ваш Сдом, плевать хотел на стены и башни. Он будет лить свой серный дождь сверху, с неба, потому что это Господь Бог, а не какой-то сраный Амрафель!
– Ну, и чего ты шумишь? – отозвался генерал безо всякой, представь себе, обиды. – Так бы сразу и сказал – Бог. Бог у нас совсем по другому ведомству.
Короче, меня отфутболили к Верховному жрецу.
Но Верховный жрец, как оказалось, уже в курсе дела:
– Да, да, я слышал: ты говоришь – боги разгневались на Сдом и грозят его уничтожить.
– Не боги, а Бог.
– Кто именно? У нас их тридцать.
– Я говорю о Творце, Всевышнем и Всемогущем
– Ты имеешь в виду самого Эля, который царствует у слияния верхних и нижних вод? Он бык, ибо силён, и судья, ибо справедлив. Либо ты говоришь о сыне великого Эля Баале – Герое, Принце, Владыке неба?
Ну как им, язычникам, вколотить в башку то, что мне самому никак не вколотят равы?
– Здесь, в вашем городе, живёт иври. Лот. Может, слышали?
– Ну, кто же не знает Лота. Его избрали судьёй, ему дозволено сидеть в воротах Сдома.
– Так вот, спросите у господина Лота, какого Бога я имею в виду!
– Уже понял – еврейского.
Жрец громыхнул тяжёлой щеколдой и запер свой храм.
Дома мы с моим тестем-гончаром долго советовались над горшком пива. На повестке дня стоял один вопрос: грузить или не грузить осла пожитками, дабы линять из Сдома?
Когда последний горшок опустел, было принято решение: мы пойдём третьим путём, а именно в «хамиштум».
Хамиштум – значит совет пятерых.
– Трое из них, – сказал мой тесть, – уже тебя знают.
Конечно: начальник городской стражи, и весёлый военачальник, и Верховный жрец входили в пятёрку ближайших советников царя. Осталось уговорить ещё двоих – и дело в шляпе.
Хамиштумники восседали в деревянных креслах, инкрустированных, представь себе, слоновой костью. Но сколько я ни вглядывался (даже надел очки, которые ввергли синклит в состояние шока) – ни одного знакомого лица, хоть убей, я не увидел. Оказывается, за два дня, пока мы с гончаром дули пиво, весь государственный совет перетрясли и заменили.
Ответственный за внутреннюю безопасность государства не внял моим предупреждениям – пришлось за преступную халатность сварить его в чреве медного быка. Ответственный за внешнюю неприступность свалился с внешней стены благодаря бдительности своего заместителя. А Верховный жрец (уж он-то в чём виноват?) нашёл у себя под подушкой горсть скорпионов….Так что, спасибо мне, опасность миновала, Сдом спасён – аудиенция окончена.
Я вышел из дворца в хамсинный сумрак. Пыльный смерч из пустыни рвался в долину – и жёлто-серое небо нависло над затаившимся городом. Кто-то как будто откашливался в вышине – это ещё нельзя было назвать громом, но я инстинктивно вздрагивал, втягивая голову в плечи…. Кто знает, когда ОНО обрушится…
Может, надо было идти к самому царю? Да кто меня пустит? До Бога высоко – до царя далеко.
А ноги меня сами несли к дому Лота. Во-первых, он еврей – он послушает меня, во-вторых, он судья – они должны послушать его. Почему я раньше обходил стороной его дом, я сам не понимал, понял только, когда вошёл.
Я входил с трепетом в маленькую дверь в глубине стены. Мне казалось: здесь, во дворе дома-крепости Лота, мне суждено увидеть одну из ветвей нашего родового древа. Ведь впервые тогда наш народ раздвоился.
Я вошёл во двор, но ни деревьев, ни, соответственно, ветвей я не увидел – вся земля во дворе была вытоптана. Кто-то бекал и мекал в загончиках. Ишак издавал надсадный крик, похожий на скрип колодезного ворота.
Наружная лестница вела на балкон-галерею, которая тянулась вдоль всего второго этажа. Типичный одесский дворик…
Три женщины хлопотали у очага. Старшая, видимо, мать и хозяйка, бросив недовольный тревожный взгляд в мою сторону, тем не менее, велела дочерям угостить меня лепёшками из пресного теста. Нечто вроде мацы грубой работы с пузыристой корочкой. Они лепили их к стенкам котла и так пекли. Способ известный.
Я запивал это козьим молоком и не сводил глаз с хозяек. Нелегко быть пророком. Я знал о них всё. Старшая – жена Лота – та самая, которая осмелится бросить прощальный взгляд, покидая город, и превратится в соляной столб, – печальный памятник ностальгии. И две её дочери, рыжие, белокожие, словно осыпанные мукой. Неужели это они, думая, что сгорел весь мир и все мужики заодно со Сдомом и Аморой, оседлают своего пьяненького папашу и понесут от него генетически увечное поколение?..
Нет! Ничего этого не будет, пока я жив. Только надо дождаться самого Лота. Он, как выяснилось, «на дежурстве» в воротах города. Вернётся с минуты на минуту…
А вот и он.
И с ним – ещё двое, судя по одежде, «иври», наши с ним соплеменники. Их плащи, белые с голубыми полосами, были накинуты на головы. И они мало чем отличались бы от хозяина дома, если бы не ноги.
У двоих под ремешками сандалий были надеты носки, линялые нитяные носки. Мелькнула нелепая мысль: «новые репатрианты». Как у нас в Израиле: у местных – на босу ногу, а у приезжих…. Какие, к черту, носки? Это густо осевшая пыль из гипсовой пустыни.
Я не услышал из-за крика осла, что говорит им Лот, но я знал наизусть: «Пожалуйста, господа, заверните в дом слуги вашего и переночуйте, и омойте ноги ваши».
Как бывает в тревоге – опустело в груди: это они – ангелы, посланные Всевышним.
Теперь лишь я понял сам, почему до сих пор избегал встречи с Лотом.
Что я тебе скажу, Лот? Ну, расскажу тебе о тебе то, что вычитал из Книги Книг, и ты узнаешь от меня, что это не простые путники, уставшие от длинной дороги из Элоней-Мамре, а ангелы-посланцы Господа, пришедшие испытать тебя и, испытав, спасти от участи злосчастного Сдома. Теперь рассуди, Лот: если ты будешь знать заранее, что эти люди не просто гости, нашедшие приют под сенью твоего крова, а ангелы Вседержителя, которым на самом-то деле ничего не грозит, – то в чём, извини меня, твоя праведность, в чём святость твоего поступка?
Я отступил за спины рабов – они выбежали встречать господина, – и Лот прошёл мимо. Под накидкой на его голове я успел разглядеть бороду и глаза… Я никогда раньше не встречал в Сдоме Лота, но сколько раз я видел эти глаза! Ну, конечно, это наши глаза: рыжие и беспомощные.
Под шумок я выскользнул со двора на улицу.
Я ещё тешил себя слабой надеждой, что никто, кроме меня, не видел пришельцев. Но не могли они пройти незаметно: если он вёл своих гостей от ворот города – значит, через базарную площадь. К дому Лота селевым потоком уже подкатывалась толпа. Лица, бороды всех фасонов, ткани всех трёх расцветок из льна, хлопка, шерсти, накидки, платки, балахоны, ковры и одеяла – всё это дышало, двигалось и орало истошными голосами. Банда полукопчёных пацанов бесновалась впереди, а позади уже колыхались верблюды, покинувшие вслед за хозяевами рыночные ряды. Стражники где-то там позади путались в своих мечах и щитах, копьях и луках, а маров как будто рукой смело.
Самый бойкий и крикливый из толпы – он торговал пивом, вином и пальмовой водкой – подбежал к двери и завопил тошнотворным голосом:
– Лот, имей совесть – открой! Мы только познаем твоих гостей, а тебе ничего не сделаем.
Лот, он что-то говорит, я снова его не слышу, на этот раз из-за рёва толпы, и снова понимаю: «Вот у меня две дочери, – говорит Лот, – которые ещё не знают мужчины, делайте с ними что угодно, только людям этим не делайте ничего». Это до какой же степени праведности надо дойти?!
Я бросился в толпу, я отталкивал их и орал каждому в ухо:
– Мужики! Опомнитесь! Остановитесь! Дело идёт о жизни или смерти. Вас испытывают.
– Пошёл ты…
– Если вы это сделаете, Бог прольёт серный огненный дождь на Сдом, заодно и на Амору.
– Вот привязался. Откуда ты можешь знать?
– Оттуда, – я ткнул пальцем в небо, – там всё известно.
– Может, ты посланец богов? – они смеялись мне в лицо.
– Да… – брякнул я и сам удивился. – А что?.. Может, меня Бог послал?
– И ты тоже?!..
Я оглянулся на двери Лота и увидел, как настоящие, я бы сказал, легитимные, ангелы втягивают его в дом – и у них достаточно силы держать толпу на расстоянии. А я влип – самозванцев били во все времена.
– А вот мы сейчас его поимеем, – сказал мужик с молотком, должно быть, медник, и его чёрные пальцы потянулись ко мне, – посмотрим, что там у ангелов.
И прошёл мимо. Другие тоже как-то странно роились вокруг меня, но их руки ловили воздух. Господи! Да они же слепые!
Теперь я осмелился взглянуть в глаза толпе и увидел будто рыбьи пузыри – одни лишь бельма. Я видел их белые глаза, но они не могли себя видеть – они все были слепы, настолько слепы, что не различали слепоты своей…
А сверху сквозь марево цементной пыли глядело небо цвета бычьей крови и тихо накрапывал дождь, от которого все одежды покрывались жёлтой рябью. Но этого никто не видел.
Бог милосерд – он не дал им увидеть свою погибель. По улицам, смеясь и ликуя, валили толпы слепых. Они спотыкались о камни, наталкивались на стены и друг на друга. Некоторые, падая, тут же совокуплялись – это единственное, что у них получалось вслепую.
Один умудрился войти в своего осла и не промахнулся. Это было омерзительно. Но когда распалившийся осёл полез на хозяина, мне стало страшно, и я бросился бежать…
…Я всё-таки был зрячим, я выбрался из толпы и упал, обессилев окончательно, только в доме гончара.
– Папа, – я впервые назвал его так, – ты слышал?
– Всё слышал, сынок. По улицам бродят слепые. Бааль ослепил людей.
– Какой, к чертям, Бааль? Мы все слепые от рождения!.. Бежать, пока не поздно, бежать из этого Богом проклятого Сдома!
Я очнулся вдали от города на дороге. С одной стороны громоздились голые горы, с другой белели солончаки. Я полулежал между вьюками и домашним скарбом. От ослика виднелись только уши. Папа, мама и Тари шли рядом.
На Сдом я не стал оглядываться, чтобы не превратиться в соляной столб.
– Ну, и куда мы теперь направляемся? – спросил я. – Где мы будем жить?
– Куда-куда… – повторил гончар-папа. – Конечно, в Амору. Где же нам ещё жить?…
На этих словах рукопись обрывается.